| |
ПОСЛЕДНИЕ ФРОНТОВИКИ
ФУРАЖКА
В боевом солдатском званье,
В гордом званье старшины,
В новом обмундированье
Возвратился дед с войны.
Гимнастерку и рубашку,
Пару яловых сапог
Износил он.
А фуражку
Почему-то всё берёг.
Надевал фуражку в праздник,
Очень ею дорожа.
Бабка скажет: "Новой разве
Нету? Всё для куража!
Как в такой пойдешь к соседу:
Не хозяин, что ль, рублю?
На базар поеду в среду —
Шляпу там тебе куплю..."
Дед припрятанную "Старку"
Брал: да что с ней говорить? —
Спорить с бабкой, что по танку
Из винтовочки палить...
Не спеша он шел к соседу,
Что под Курском воевал,
И с соседом за Победу
Старку чаркой распивал.
С ним, осколком ослепленным,
Пел о самом дорогом,
Пел и плакал — и граненым
Пил за мертвых самогон.
Добирались и до бражки...
Только ум не пропивал:
Никогда чужой фуражки,
Уходя, не надевал.
Перед бабкой отвечая,
Говорил: "Да что там пью —
От чужих же отличаю
Я фуражечку свою..."
"...Отчего ж тебя качает,
Что корову в борозде?
Знаю, как ты отличаешь:
Ты ж — на ощупь, по звезде!..
Дед молчал. Когда ж от брани
Строгой бабки уставал,
Не ложился на диване —
Уходил на сеновал.
И проваливаясь в небыль
От нахлынувшей тоски,
Видел он, как шли по небу
Краснозвездные полки.
Там по цвету и по лаку,
По ремню и по звезде —
Узнавал свою фуражку,
Ту, что в доме, на гвозде...
ЗЕМЛЯНИКА
Он вернулся из разведки, зло и лихо
Улыбнулся: «Притащили языка!..
Ну, а это: на опушке — земляника,
Для тебя набрал, попробуй-ка: сладка!»
И всю ночь они в обнимку, лицом к лику,
Лейтенант и молодая медсестра.
И с груди ее прекрасной землянику
Всё срывал, всё собирал он до утра.
А наутро в том бою, где от разрыва,
Подломившись, уронил он ППШ,
Показалось ей, бегущей, что разрыта,
Как поляна земляничная, душа.
Бинтовала, вся зайдясь она от крика,
Умоляла, чтобы он не умирал!
Только с губ его катилась земляника,
Та, которую всю ночь он собирал…
В ДОМЕ
ПОГИБШЕГО ЛЕТЧИКА
Очень добрая старушка
Тут жила со стариком.
Стол дубовый и дерюжка
Над фамильным сундуком,
И в буфете, что без ножки,
С блёклым зеркалом внутри,
Три тарелки и три ложки,
Вилки три и рюмки три,
И на блюдечках — три чашки.
А в сторонке, в уголке —
Треугольные бумажки.
Остальное — в сундуке.
Впрочем, вот ещё: в буфете
Горкой ярких позолот
Гордо высились конфеты
Под названием «Пилот».
Всласть старушка чаем поит,
Выставляя пироги,
А конфетку даст — напомнит:
«Только фантик береги!»
Потому у всех мальчишек
Был тот фантик голубой,
Хоть менялись мы на «Мишек»
В школе с девочкой любой.
Что беречь бумажки эти?—
Старики ещё дадут…
Третий лишний в целом свете,
Ты всегда желанный тут,
В покосившейся избушке,
В землю вдавленной на треть.
Только, спросит коль — старушке
«Буду лётчиком!» ответь.
ОПОЛЧЕНЕЦ
Едва прикроешь ты глаза —
Опять, выстуживая сердце,
Скрипит морозная кирза,
Всю ночь скрипит на ополченце.
Пробит предутренний ледок
Тяжёлым шагом командира.
И жизнь короткая — как вздох
Расстрелянного дезертира.
Он испугался, он предал:
Бежал, не выдержал крещенья…
Куда ведут, в какую даль,
Не обещая возвращенья?..
ДЕДОВЫ МЕДАЛИ
Мне однажды наподдали —
И всерьёз, а не слегка, —
Что я дедовы медали
Утащил из сундука.
«Ты попробуй, постарайся —
На войне их заслужи,
А уж после — хошь, играйся,
Хошь, в сундук их положи…»
Ждали деда.
Дед награды
Взял — и, вспомнив про бои,
Молвил: «Пробовать не надо —
Лучше носит пусть мои…»
СКРОМНОСТЬ
Бабку старую проведаю,
Дом и сад перед крыльцом,
Где отмеченный Победою,
Золотым её венцом,
Жил мой дед — до часа смертного,
До сырого бугорка
В скромной роли неприметного
Простофили–мужичка.
Не кричал: «Мы жизнью тёртые:
Вынь–положь — а нас уважь!».
Говорил: «Герои — мёртвые,
А живым награды — блажь.
Грех рядиться перед вдовами:
Сколь уж лет они в тоске».
И лежали ненадёванны
«За отвагу» в сундуке…
Жил мой дед — колхоз выхаживал,
Быть старался, где народ.
Много делал,
Мало сказывал,
Вдов стесняясь и сирот.
СОЛДАТКА
Враги оставили село —
Лишь пленных ”положили”
Да их укрывших… Повезло:
Цела, сыночки живы.
Враги оставили село —
А почтальонша с горки
С казенной сумкой. — Повезло:
Ей только ”треуголки”.
Ну что ж, проклятые ушли,
Избу не запалили.
Корову, правда, увели,
Собаку застрелили.
Да это горе — не беда:
Кого теперь страшиться?
Ну а еда — так лебеда
И Васькина ушица.
Пускай не досыта, не всласть,
Да ладно — ноги носят.
К зиме ж колхоз — Советска власть! —
Чего-нибудь подбросит...
А что как вол она, и гуж
Выматывает жилы,
Так что с того? — Вернется муж,
А все сыночки живы!
И всяк обшит, и всяк обут,
А в печке — щи да каша.
Вернется муж: ”Ну, как вы тут?..
Ну что ж — спасибо, Клаша!..
А я гляжу: на хуторке —
Вся наша деревенька?”
Тогда на мужниной руке
Всплакнет она маленько
И скажет: «Все тут — кто живой:
Куда ж им прислониться?..
А Клим соседкин — под Москвой.
В сердцах она бранится:
”Твой — жив! А мой?.. Вы — куркули:
Вы в среду щи солили...”
Корову, правда, увели.
Собаку застрелили.»
Л Е Г Е Н Д А
Расскажу я вам случай один,
уже ставший легендой в истории нашего рода.
Когда взяли село наше немцы —
а под ним полегло половина немецкого взвода —
Были злые, как волки:
из домов они гнали и старых, и малых,
Чтобы жить в тех домах, тёплых даже зимой,
а село — пусть в холодных подвалах.
Бабкин дом, перед самой войною построенный,
был и красив, и просторен —
И понятно, что сразу же
был он отмечен особым постоем:
В нём стояли танкисты,
вальяжные, важные фрицы.
В общем, немцы, замёрзшие — в доме,
а бабка с детишками,
как и другие, в подвале ютится.
Немцы печь затопили,
а дрова не горят — толку нет никакого от печки.
Вот беда:
не случалось, похоже, у немцев подобной осечки.
И кричат они бабке из дыма:
«Эй, матка!
Проклятая печка твоя нам срывает пирушку!»
Что же делать?
И бабка бежит — открывает им, иродам, вьюшку.
Сразу печь разгорелась. Дым стал уходить, потеплело.
И бабушка — к двери. Но, видимо, этого мало.
«Матка, матка!..» — кричат.
Что же делать? И бабка им жарит картошку и сало.
Дело знает она,
ведь в колхозе лет пять она кряду, —
А доверят не каждой! —
свою полевую кормила бригаду.
Ах, как сало шипит!
Ах, как домом родным вкусно пахнет картошка!
Немцы ждут – не дождутся…
И вот заиграла губная гармошка.
Немцы рады, гогочут:
выходит пирушка на славу!
И не «маткою» бабку зовут,
а уже уважительно «фрау».
«Ладно, — ей говорят,
по-немецки, но всё же понятно, —
Вон какая метель —
твоим деткам в подвале сыром неприятно.
Знаем русский мороз!
Чтоб не мёрзли твои человечки,
На ночь — ну, так и быть — полезайте на печь.
Ночевать мы не любим на печке…»
Ну а утром, едва рассвело, немцы снова за стол,
да случилась у немцев оплошка:
Немцы злые, как волки —
пропала губная гармошка.
Немцы к будущей бабке моей
подступают с наганом:
«Где гармошка? Верни!
Нужно лучше смотреть за своим хулиганом!..»
Ни жива — ни мертва!
Ужас в уши стучит,
разрывает ей клетку грудную:
Каково было видеть,
как сын возвращает фашистам
гармошку губную!
Каково было знать:
и за меньшее даже
другие лежат под забором!
Да силён её Бог: ей везло!
Даже сын — дядька будущий мой,
когда вырос,
не стал хулиганом и вором.
Его высекли, правда:
ну что же, за дело, я думаю —
так поделом непоседе…
Тут, пожалуй, пора бы и точку
поставить нам в нашей беседе.
Раньше так бы и сделал.
Теперь же, когда я и сам на правах ветерана,
А другие герои — мертвы,
точку ставить, мне кажется, рано.
Дед мой был на войне,
дед мой в письмах читал: всё в семье его цело.
Дед рассказывал мне:
в плен однажды немецкого взял офицера.
Дед сказал напоследок:
чуть что бы не так,
он его б застрелил непременно —
Да спасло его фото, где фрау и дети.
И теперь офицер тот, наверно,
живой возвратился из плена.
И теперь, может быть,
в знаменитом роду его прусском,
Существует легенда
о добром разведчике русском…
Нет! Не добрые мы,
ведь живём на земле, в облаках не витаем,
Но добром — за добро,
злом — за зло мы платить не устанем!
И я внукам своим расскажу,
хоть всю жизнь ненавижу фашистов,
Нашу с ними историю эту:
про бабушку, дядьку, губную гармошку
и добрых немецких танкистов.
Пусть всё сами решают: платить — не платить,
но пусть они знают при этом,
что есть у того и другого народа
Нетипичная правда,
легенды особого рода!..
* * *
Край рощи перекопан,
Взглянул и вздрогнул аж:
Заросшие окопы,
Заваленный блиндаж.
Давно прогнили бревна,
Давно пустует дзот,
Но ощущенье, словно
Война ещё идёт…
В огне не ищут броду —
И показалось вдруг,
Что поднимает роту
В атаку политрук.
И я, хоть нет патронов, —
Винтовка — со штыком, —
Бегу, бегу по склону
Вслед за политруком.
Не зяблики — осколки
И пули свищут, но
Прочнее гимнастёрки
Брони нам не дано.
И там, где гарь пожарищ,
Где мёртвые тела,
В живот меня ужалит
Железная пчела.
Винтовка скользкой станет
И выпадет из рук,
Зато штыком достанет
Фашиста политрук…
…Земля, земля, землица —
Березовый озон.
Просвечивают лица
Родной нечернозём.
ТРИДЦАТЬ ВОСЕМЬ С ПОЛОВИНОЙ
Т Ы С Я Ч
В боях за честь, свободу и независимость нашей Родины
на тульской земле погибло 38,5 тысяч
воинов Советской Армии и партизан
Над землёй родною,
Над равнинной,
Тридцать восемь тысяч с половиной
Душ солдатских — белых облаков.
Тихо — можно к матери, к невесте,
Ветрено — и вновь они на месте
Павших командиров и стрелков.
Над землёй родною,
Соловьиной,
Тридцать восемь тысяч с половиной
Гнёзд не свито — плачут соловьи.
Песням их теперь слезами вытечь:
Тридцать восемь с половиной тысяч
В рощах их не скажут о любви.
Над землёй родною,
Тополиной,
Тридцать восемь тысяч с половиной
Новых рощ не встанет средь полей:
Не сажать – откуда же им взяться? –
В честь детей своих, что не родятся,
Здесь отцам убитым
Тополей.
Над землёй родною,
Над невинной
В тридцати восьми да с половиной
Тысячах оборванных «Люблю!» —
Тридцать восемь с половиной тысяч
Звёзд зажечь
И обелисков высечь!
Не успею — сыновьям велю…
Над землёй родною,
Над былинной,
Тридцать восемь тысяч с половиной
Муромцев,
Поповичей,
Добрынь
Вместе с нами русское раздолье
Сторожат от горя
И раздора.
И попробуй нас располовинь!..
СТРОКА В НЕБЕСАХ
В пионерском лагере со сцены
В десять лет всего каких-нибудь
Мы свои подчеркивали цели
Песнею лихой: «Солдаты, в путь!»
Витя пел о море, о морфлоте,
Саша пел о танковой броне,
Я — о небесах, о самолёте,
О манящей вдаль голубизне.
Как цветы к ногам твоим роняя,
Пел, любовью тайною влеком,
Что однажды «Наденька, родная!»
Реактивным выведу мелком.
И прочтёшь ты праздничное имя,
Будто бы споткнувшись на бегу,
То поняв, что выразить земными
Робкими словами не могу.
Ночь придёт — солдатам утомлённым,
Заплутавшим, ищущим жилье,
Светит пусть спасительным неоном
Имя путеводное твоё.
И на счастье будешь ты, на горе,
И со мной останешься ли, без —
Не стереть то имя дорогое
Самолётам вражеским с небес.
Вновь и вновь, надежды навевая,
Взлётная сверкает полоса...
Остальное почта полевая
Скажет — не вмещают небеса!
СПОР ПО ПОВОДУ ОВРАГА
В той рощице, где сонный полумрак,
Где падают за шиворот иголки,
Нам встретился невиданный овраг,
Зигзагами спускающийся с горки.
Орешником поросший, лозняком,
За взгляд мой зацепился он упрямо.
Он показался чем-то мне знаком,
И я подумал: «Как осциллограмма!»
А друг мой, физкультурник и поэт, —
Что “жизнь — любовь!” — решил ещё он в школе, —
Сказал, шутя: «Гляди — похож на след
Знакомой горнолыжницы в Терсколе.»
Улыбки, смех! А выпивший завхоз
Вдруг осерчал: «Эх, дать бы вам по шее!
Неплохо вам, приятели, жилось,
Коль никогда не видели траншеи…»
НА СБОРЫ
Горел кипрей, и пахла мята,
Кувшинка в озере цвела.
Повестку из военкомата
В деревню мама привезла.
И в отпускные,
Расписные
Окошки бабкиной избы
Проникли возгласы стальные
Солдат скликающей трубы.
Прощай, души моей столица —
Деревня милая моя!
В родные вглядываюсь лица,
Их не печалиться моля.
Но бабка лезет в дальний ящик,
Выкапывает из газет
И дарит мне
(Я ж некурящий!)
Расшитый дедовский кисет.
А мама плачет.
Столько боли
В глазах тревожных,
Что на миг
Представил: еду не на сборы —
В огонь и смерть сороковых!..
* * *
(Из маленькой поэмы «Гости»)
Как шутишь ты, раскованно и лихо,
Как пляшешь страстно, не жалея ног!
Но жизнь — она сложна и многолика:
Звенит в передней тоненько звонок.
Мы замерли. Уже готовы шутки
Про то, что опоздавшим — лимонад.
Но человек в солдатском полушубке
Сказал входя:
«Товарищ лейтенант!»
Он не добавил больше ни полслова,
И ты его не спрашиваешь: «Что?» —
Но почему лицо твоё сурово,
Когда берёшь ты с вешалки пальто?
Морозно. Лунно. В полумраке сквера
Снег серебрист и чуточку лилов.
Прощаемся. Уходит в ночь Валера,
Мой старый друг, плясун и острослов.
Уходит он по мартовскому снегу,
По городу, пропахшему весной,
Чтоб здесь остаться радости и смеху,
Чтоб тишина звенела над страной...
«ВТОРЫЕ»
«В ЭТОЙ ШКОЛЕ
с 1935 г. по 1939 г. учился
Герой Советского Союза
ВАСИН Николай Алексеевич,
повторивший в 1943 году
подвиг Н. Гастелло»
Мемориальная доска
на восьмилетней школе №16 города Тулы.
«Чем сбить мне огонь этот плотный?
Осталось лишь телом одним...» —
И скажет, взяв станцию, ротный:
«Погиб, как Матросов!» — над ним.
«Горю!
Но не будет вам форы:
Смешаю ваш танковый строй…» —
И крикнет комэск в шлемофоны:
«Прощай, наш Гастелло второй!».
В петле,
Но словами своими
Вершит она праведный суд —
И Зои высокое имя
Над девушкой произнесут.
Зачем же над ними, над нею
Чужие звучат имена? —
Не легче им было —
Труднее:
«Вторые», «вторая» она.
Всё «первым»: и память, и слава! —
Но чтобы дойти до конца,
«Вторым» — их жестокое право
От первого молвить лица!
«Вторые» врага дотаранят —
Победу собой подопрут, —
И даже когда умирают,
То знают они, что умрут.
У края беды неминучей
Надеждою душу не греть:
Ни шанса на счастье, на случай —
Проверено «первыми»: смерть…
Как в тополь упрямая ветка,
В мужчин вырастают сыны.
Неужто вы — только разведка,
Солдаты минувшей войны?
Задумчивый дым сигаретный
Кружит на весеннем ветру.
Я знаю, смущенный и бледный,
Зачем я на вашем пиру!
Зачем высоко и сурово
Салюта победного
Свет
Горит над судьбою «второго», —
Готового «первым» вослед...
И М Я
Наставнику поэту-фронтовику
Александру Марковичу Николаеву
и моему сыну Александру
Говорил с друзьями я, спорил с родными,
Я до дыр Успенского* зачитал:
Я искал для сына особое имя,
Чтоб в нём пела нежность, звенел металл.
Не горюй, мой мальчик: оно не броско,
Но зато основа его крепка —
Бил когда-то рыцарей твой гордый тёзка,
Бил рукою князя и рыбака.
Бил их, оголтелых, умён, рискован,
Бил их, окаянных, силён и крут —
Думали: им хватит льда Чудского —
До сих пор мурашки их дерут.
Оказалось: всё-таки не хватило,
Оказалось: память коротка —
Утонувших рыцарей сокрыла тина
И вода столетий, что глубока.
И когда воскрес он, Ливонский орден,
То, хоть не бояре и не князья,
Утопили в Шпрее лихие орды
Тёзки твои, сын мой, да их друзья.
Одного я знаю. Ему за это
Мне хотелось руку пожать, но как:
Потянулся было, а в рукаве-то
Ничего и нету — пустой рукав.
Мне не то чтоб жалко — солдата жалость
Унижает, верно? А он солдат.
Но рука отпрянула, сердце сжалось:
Вдруг как я заставил его страдать?
Но он подал левую: оробели,
Дескать, зря вы, юноша — хватит сил.
«Я звонил Вам в среду на прошлой неделе.
Как здоровье Ваше?» — я спросил.
И он, будто всё уже отболело:
«Ничего. Снимайте, — сказал, — пальто.
Как у Маяковского там: “Левой, левой!..”
Мы ещё и левой их, если что…»
*Книгу Льва Успенского «Ты и твое имя»
ДОБРОТА
Где укрыться?
Ни уехать, ни уйти
От пронзительно родного голоска.
Мать ребёнка отлучала от груди —
Он кричал, её желая молока.
Он коровье почему-то отвергал,
Он отталкивал рукою пузырёк,
Он кричал, он криком стены содрогал —
Ни её он, ни соседей не берёг.
Слышно было: у соседей за стеной
Кто-то кашлял — тоже, видимо, не спал.
Грудь просилась в этот плачущий родной
Рот, раскрытый, будто розовый тюльпан...
Мать ребёнка отлучала от груди
Звон стоял в её измученных ушах.
Не суди её ты строго, не суди:
Помоги, малыш, ей сделать этот шаг.
Сколько будет у тебя ещё шагов
В этой жизни — самой трудной из дорог.
Сколько будет у тебя ещё «врагов».
Пострашнее, чем стеклянный пузырёк.
Сколько раз ещё ты будешь ослеплён
Мглой и Солнцем на дороженьке крутой,
Сколько раз ещё ты будешь окрылён
Этой горькой материнской добротой!
Даже в час, когда военною трубой
Призван ты —
и, отрывая от груди,
Посылая в тяжкий бой, в смертельный бой,
Скажет мать тебе суровое: «Иди!»
В ТРИДЦАТЬ ПЯТЬ
Я в лицо его твёрдо и прямо взгляну,
В строй с ним рядом я встану опять.
В этом возрасте дед мой ушёл на войну,
А сегодня — и мне тридцать пять.
Не мальчишка безусый уже, и ещё
Не старик я тщедушный пока —
Как любимая, скатка легла на плечо,
Как пушинка, винтовка легка.
Но я знаю уже, но я понял уже, —
Потому-то в раздумье стою:
Не в силёнке всё дело,
А дело — в душе.
Без неё невозможно в бою…
Я в глаза его твёрдо и прямо взгляну,
Взгляд от фото не отведу —
В этом возрасте дед мой ушёл на войну:
На страданье, на кровь, на беду,
На прицельную пулю, на шалый снаряд,
На бесшумный эсэсовский нож,
И на танки, которые — глянь-ка! — горят,
Если ловко бутылку метнёшь…
А вернувшись, любил посидеть за винцом.
Чубчик реденький сдвинув со лба,
Объяснял, что четырежды был он отцом —
Потому пощадила судьба.
Говорил о душе.
И, дурак дураком,
Я смеялся: «Да нет её, дед!».
«А жена, — говорил он, — всё машет платком,
А детишки-то смотрят вослед…»
ОТЦОВСКАЯ КЛЯТВА
Край мой ласковый:
Поле, река,
Ивы робкие над берегами.
Здесь два сына мои,
Два дубка,
Упираются в землю ногами.
Небо ясное —
Ворон, кружа,
Ворожит,
Облака догорают.
Здесь два сына мои,
Два стрижа,
Синь родную глазами вбирают.
Море дальнее —
Пляж на мели,
Куда снова я летом приеду.
Здесь два сына,
Два краба мои,
На песке оставляли по следу…
Но уже всё тревожнее грай,
Но всё яростней
Ропот раздрая.
Может, скоро, мой ласковый край,
Упаду, за тебя умирая.
Но пока моё сердце поёт,
Воля Божья мне — воля сыновья:
Не прервётся стрижиный полёт
В небесах у родного гнездовья!
Не отдам!
А, случится, отдам —
Пережду межсезонье немое,
Возвращусь по сыновним следам
И верну им их дальнее море!..
* * *
Дуб о землю желудями
Бил умело, не спеша:
То стрелял очередями,
Как уставший ППШ,
То, чтоб стать предельно точным,
На секунду затихал,
Бил прицельным, одиночным —
И, задумавшись, вздыхал.
А поодаль рядом с дубом,
Сев на краешек скамьи,
Дед вздыхал и тоже думал —
Видно, вспомнились бои:
Горечь первых поражений,
Сладость будущих побед.
Восемь раз из окружений
Выходил с боями дед.
Скольких смертушка сгубила,
Скольких, дура, посекла,
А его, видать, любила:
Напоследок берегла.
Шла, что кошечка, по следу,
Возле сердца щекоча,
И порой казалось деду:
Лучше сразу бы — сплеча!
А когда заторопилась,
Раз — и мимо!
И со зла
В очи дедовы вцепилась —
Нерв какой-то порвала.
Просчиталась!
Хоть, конечно,
Вечный раб госпиталей:
С каждым годом мрак кромешный
Всё плотнее, тяжелей.
Но ведь жив он,
Вот он, дышит,
Думы думает свои,
Жёлудь падающий слышит,
Вспоминает про бои.
И, кору ладонью тронув,
Дед качает головой:
«Береги, сынок, патроны,
Отобьёмся — не впервой…»
РАБОЧИЙ ПОЛК
Светлой памяти писателя
Николая Константиновича Дружинина,
автора книги «Тульский рубеж»
Для чего нужны знамёна?
Чтоб напомнили шелка
Гибель тульских батальонов,
Кровь Рабочего Полка,
Тот октябрь, тот холод зверский
В ожидании атак,
Перекопский Пионерский —
Так тогда он звался — парк.
На шоссе и у обочин,
В телогреечки одет,
Лёг здесь Тулы цвет рабочий,
Лёг учитель и студент.
В башмаках почти что летних —
Не пускала, видно, мать —
Лёг поэт-белобилетник,
Не умеющий стрелять.
У рогожинских околиц —
Так уж путает война —
И чулковский комсомолец,
И мясновская шпана.
И в овраге возле парка,
Стать мечтавшая врачом,
Лютик, лилия, фиалка,
Из Заречья санитарка,
Бинт вдавила в грязь плечом.
А ещё в бинокль с церквушки
Комполка увидел сам,
Как в бурьяне на опушке
Пал Агеев, комиссар,
Как несут его ребята
За деревья на руках,
И горит огонь заката
На стволах и на штыках.
Победили страшной кровью,
Ярой волею одной…
Я сегодня взглядом рою
Пионерский парк родной,
Я читаю, как рентгеном,
Путь извилистый траншей,
Ощущаю каждым геном:
Враг у русских рубежей.
Гаснут красные знамёна:
Перечёркнут алый шёлк.
Но за мной побатальонно
Рать святых — Рабочий Полк.
Посмотри в стальные очи
Ждущих правды,
Президент:
Вот он, Тулы цвет рабочий,
Вот учитель и студент.
В башмаках, почти что летних, —
Не пускала, видно, мать, —
Здесь поэт-белобилетник,
Научившийся стрелять.
И с рогожинских околиц —
Так вот «путает» война —
Здесь разведчик-комсомолец,
Снайпер — бывшая шпана.
И сестра их здесь, конечно,
Камышинкой из ручья
Встав,
Чтоб жить на свете вечно —
Санитарка из Заречья
С опытом военврача.
А ещё, светясь в аллеях,
В блеске листьев и штыков,
Комиссар идёт Агеев,
Командир идёт Горшков.
Ради Тулы, внуков ради
Тех, что выстоять смогли,
Не сдадут они ни пяди,
Ставшей кровью их — земли!..
И шагает Полк Рабочий,
Рать верховных полномочий,
Чтоб не гас во тьме веков,
Как тогда, в те дни и ночи,
Красной Площади флажочек —
Тульский Красный Перекоп.
С И Б И Р Я К И
Сибирским дивизиям, спасшим
не только Москву и Тулу,
но и мои родные деревни
Сергиевское (Упское) и Нижние Присады
Мне рассказали старики,
Что было здесь когда-то:
Как с боем шли сибиряки
Из-за Упы и Шата.
Навек запомнили они
Тот день: их пушки, танки,
Их полушубки и ремни,
И шапки их – ушанки.
В подвалах жившие, в сенях,
От стужи чуть живые —
Запомнили, как на санях
Шли кухни полевые,
И как усатый старшина,
Махоркою пропахший,
Налил похлёбки из пшена,
Побаловал их кашей…
И снится им, теперь седым —
В глухих сугробах тропка,
Солдатской кухни сладкий дым,
Та пшённая похлёбка,
Те полушубки и ремни,
Со звёздочками шапки...
И как поверили они,
Что их вернутся папки!
О, лица бравых молодцов
Неведомой Сибири,
Что им напомнили отцов, —
Отцы ведь их любили! —
Они смотрели так светло,
Что враг уже не страшен,
Вернув отцовское тепло,
Тепло домов и каши…
КЛАДБИЩЕ В БЕЛГРАДЕ
Не оскверняйте, Бога ради,
Святых могил святой страны!..
На русском кладбище в Белграде
Лежат всё больше пацаны.
Растерянный, смотрю на даты,
Не понимая ничего:
Ну что же это за солдаты —
Матёрого ни одного!
А где ж отцы их? —
В медсанбате?
В земле? —
Европа велика!..
Ах, пацаны, меня вы батей
Назвали бы наверняка.
И я пошёл бы с вами рядом,
Чтоб русский выправить «изъян» —
Платить последним «детским садом»
За нежность горькую славян…
В САЛАСПИЛСЕ
Во время оккупации Латвии в фашистском концлаге Саласпилс у советских детей насильственно брали кровь. Ребёнку, ослабевшему и не способному её давать, чтобы не прерывался зловещий, но остродефицитный конвейер крови, — под видом каши предлагали ложку отравы…
Из объяснений экскурсовода
…И прозрачны, трепетны и тонки,
Как весной картофеля ростки,
Забелели детские ручонки,
Детские возникли хохолки.
Закричали рты, — и в каждом слове,
В шелесте срывающихся фраз
Слышалось: «Верните кровь нам. Крови,
Той, что доктор выкачал из нас!..»
Доктор, и заботливый, и ловкий,
За троих работать успевал:
Шприц вонзая, гладил по головке,
Слабым — кашу ложечкой давал.
Шли в барак отведавшие кашки,
И потом на глиняном полу
Янисы, Володьки и Наташки
Умирали, скорчившись в углу.
И опять, огромны и бездонны,
В лагерь приходя порожняком,
Отъезжали, булькая, бидоны
С кровью детской, будто с молоком.
Спецкорабль отчаливал от пирса,
Самолёт гружёный вылетал…
Детские могилы Саласпилса,
Сколько вас? Никто не сосчитал.
Встану молча — будто к изголовью,
Чувствуя с жестокой простотой:
Кровь детей не смоешь даже кровью,
Даже карой, страшной и святой!
* * *
Зачем пришел я в этот мир,
В мир, начиненный динамитом —
Любить иль завтра быть убитым
Одной из бомб, одной из мин?
Зачем кричала мать моя,
Меня, желанного, рожая,
Коль завтра, смертью угрожая,
Мой враг прицелится в меня?
Что с ним: не с той он встал ноги
Иль в этом грозный рок природы
И наши гордые народы
На веки вечные враги?..
РАССКАЖУТ
ОЧЕВИДЦЫ ОТКРОВЕННЫЕ
Расскажут очевидцы откровенные,
Коль ты ещё застанешь их в живых,
Про то, как наш посёлок немцы пленные
Построили в конце сороковых.
Как жили они здесь, терпя лишения,
Как вспоминали жён своих и дом,
Как тяжкий грех убийств и разрушения
Замаливали мукой и трудом.
И, видно, был тяжёлый труд строительный
Им радостью, утехою от бед —
И встал из мук посёлок удивительный,
Запавший в душу с юношеских лет…
И полюбил я улочки недлинные,
И школу, и моих учителей —
Их повести, теперь уже былинные,
Про защитивших нас богатырей.
И полюбил я дворики уютные,
Где с дядькою гулял, фронтовиком —
Где истины рождались абсолютные
И заполняли душу целиком…
Но сказочные маленькие домики!
Я лишь сейчас расслышал, как поют
В них по-немецки
Маленькие гномики,
Цветы любви
Сажая в абсолют.
И лишь теперь не воскрешаю стоны я
И как стучал протезом инвалид,
Когда «хрущёвки» валятся бетонные,
А шлакоблок немецкий всё стоит.
Сейчас, когда мою Россию куцую
Судьба швырнула к натовским ногам —
Не требовали немцы контрибуцию,
А помогли нам, вроде бы врагам, —
Сейчас, сейчас, когда величья мания
Слезой с души смывается, как грим —
Во мне объединяется Германия
Военнопленных тех
И братьев Гримм…
СТАРШИНОВСКАЯ
ПЕХОТА
Памяти писателя–фронтовика,
учителя, наставника и друга
многих и многих молодых поэтов
нескольких поколений
Николая Константиновича Старшинова
Ты всё старше год от года,
Всё мудрей твоя строка,
Вдохновенная пехота
Старшиновского полка.
Дни бегут, и, может, канешь
Завтра ты — всему свой срок,
Но сегодня ты чеканишь
Каждый шаг и каждый слог.
Знаешь ты, что это надо!
Помнишь ты: спасать страну
Начала Москва с Парада
В ту Великую Войну!
И не зря слагаешь песню —
Чтоб, как знамя, от Кремля
Сквозь расстрелянную Пресню
Унести её в поля,
Где подольские курсанты
Защищали свой редут.
А сегодня коммерсанты
Всё скупают и крадут…
Эта песня — гимн похода —
Не закончена пока.
Допиши её, пехота
Старшиновского полка!
Ветер кинет в поднебесье
Пригоршню заветных слов,
Чтоб услышал эту песню
Запевала Старшинов,
Чтобы он поправил строчку,
Редактируя припев,
Чтобы он поставил точку
В смуту, вовремя успев.
Можно так слова расставить,
На такой настроить лад,
Что молитвой песня станет.
А молитве — нет преград!
То, что кровью не отмоешь,
Ни своею, ни врагов —
Словом искренним отмолишь
В храмах пашен и лугов!..
И всё ярче год от года,
Всё мудрей твоя строка,
Вдохновенная пехота
Старшиновского полка.
День и ночь трудиться рада,
Хочешь ты простых чудес:
Лишь бы брат не шёл на брата
Со штыком наперевес!
Да с просторов наших бесы
Увели свои полки!
Лишь бы Родину Победы
Впредь не рвали на куски!
И звонили б над столицей
Новых сорок сороков,
Где могли бы мы молиться
У икон фронтовиков!
Там бы в свите Чудотворца,
Но по-своему велик,
Воссиял бы добровольца
Старшинова светлый лик…
И всё строже год от года,
Всё мудрей твоя строка,
Вдохновенная пехота
Старшиновского полка.
Открывает книгу школьник
И с тебя — не сводит глаз!
И уверен твой полковник,
Что ты выполнишь приказ,
Тот приказ, что как награда!
Тот приказ, где, помня долг,
Прямо в бой пойдёт с Парада
Старшиновский грозный полк.
Грянет песню — гимн похода!
Слушай, матушка Москва:
Есть у русского народа
Богатырские слова!
Есть горячие молитвы,
Чтоб готовящий набег
Враг — узрел ещё до битвы
Свой Берлин и свой Нюрнберг!..
* * *
Гнёзда ласточек–береговушек
Не враги расстреляли из пушек,
По траншеям паля, блиндажам,
По высоким речным рубежам.
Не обрушило их половодье.
Века злого «его благородье»
Берег, политый кровью, купил,
Спуск пологий взрывчаткой пробил.
Там, где дачи элитные встали,
Долго бедные птицы летали,
Но никак им с родных берегов
Не прогнать беспощадных врагов.
Никакой у них нету защиты:
Их друзья фронтовые зарыты
В сорок первом в траншеях. И вот
Экскаватор их кости гребёт…
ПОКА НЕ ЗАХОРОНЕНЫ СОЛДАТЫ
Они лежат в оврагах, в буреломах,
Давно закончив путь свой боевой, —
Как витязи в раздробленных шеломах, —
В пробитых касках, съеденных травой.
Они — зверьём разбросанные кости
И души, заплутавшие во мгле.
И хочется лежать им на погосте —
В родной,
Врагу не отданной земле.
А ты всё пьешь в трагические даты,
Салютом оглушённая страна...
Пока не захоронены солдаты,
В России не закончится война!
* * *
Последние фронтовики,
Как ни прискорбно, старики
Уже,
И времени потоком
Их кружит в омуте глубоком.
А я стою на берегу —
Хочу помочь, да не могу.
А что могу?
Вглядеться в лица,
Спросив: «Не холодна ль водица?..»
Когда настанет мой черёд:
Мой закружит водоворот,
И, словно сломанную лопасть,
Меня вот-вот затянет в пропасть,
Когда пойму, хрипя от слёз,
Насколько глуп такой вопрос, —
Я с внуком
Всё ж хочу проститься
Его: «Не холодна ль водица?..»
* * *
Я был рождён во времена,
Когда закончилась война
Победою!
О них шпана
Теперь кричит как о суровых,
Где правил злобный вурдалак.
Не знаю: врут иль было так —
Я помню гордость, а не страх,
И хлеб,
Бесплатный хлеб в столовых.
Уроки кончены, и вот
Туда, где свой, родной народ,
Серёжка в очередь встаёт,
А мы, пока он достоится —
За стол!
И солюшки щепоть
Посыплешь щедро на ломоть:
Как радуются дух и плоть —
Ах, видели б вы наши лица!..
В краю пятнадцати столиц
Таких сегодня нету лиц!
Не зря рекламный русский фриц
Мне предлагает всё и сразу:
Лишь только бы молчал я впредь
О гордости победной, —
Ведь
Я — хлеб, какому не черстветь,
Я — соль та, равная алмазу!..
|