| |
Тепло домашнего очага
И НИКОЛАЙ ЧУДОТВОРЕЦ
Сельское детство, ромашковый рай.
Пристально смотрят с околиц
Дед Николай и отец Николай.
И Николай Чудотворец…
Годы студенчества. Угольный край,
Шахты опасный колодец.
Дед Николай и отец Николай.
И Николай Чудотворец…
Свадьба запела — ты ей подпевай.
Водочку пьют и ликёрец
Дед Николай и отец Николай.
И Николай Чудотворец…
Звон колокольный
сыновьих сердец.
Что же взамен, комсомолец?
Дед умирает. Остался отец.
И Николай Чудотворец…
Лень сыновьям постоять у икон —
Вырастет грех твой, утроясь.
Дед и отец — далеко-далеко.
Лишь Николай Чудотворец…
Снится: у рая — раскаянья грай,
Толпы молящего люда.
Каждому нужен Святой Николай,
Каждому хочется Чуда!
—Эй, богомолец с терновым венком,
Что так угрюмо молчишь ты?
Что-то ведь понял ты, став стариком?..
— Что Николаич я. Трижды!.
ТЕРУНКИ
Напеки мне, мама, наших терунков,
Как умеешь только ты одна испечь,—
Чтобы сбросить этак двадцать пять годков,
Чтоб дрова трещали, чтобы грела печь,
Чтоб незастеленный выскобленный пол
Пах сосновым лесом и глаза слепил,
Чтобы всей семьею сели мы за стол
И глотали слюнки, предвкушая пир.
Чтобы ты порхала со сковородой.
До самозабвенья щедростью лучась,
И была такою страшно молодой —
Младше, чем сестренка младшая сейчас.
Чтоб дышал уютом наш почти сарай,
Комнатка с окошком, сказочный шалаш,
Где с тобою, милой, даже бедность — рай,
Где ты — берегиня, добрый ангел наш...
Пудинги заели, калачи горьки,
В магазинах в будни — выставки тортов!
Но не продаются, мама, терунки —
Испеки хотя бы из пяти картох.
Я приду с любимой, я их сам натру,
Сам потом помою чашки и ножи.
Терунки, я знаю, ей не по нутру —
Но рецепт ей все же ты перепиши.
И пока с улыбкой грустной на лице
Карандаш, кусая, держишь ты у рта,
Не забудь, родная, приписать в конце,
Там, где «соль по вкусу», слово «доброта».
***
Приходил я иногда
Батю старого проведать…
Помню: было как всегда —
Помню: сели пообедать,
Выпили по пятьдесят,
Говорили о заводе.
Провожать он вышел в сад.
Было всё обычно вроде.
Лишь смотрел он дольше чуть
Вслед — на самую на малость,
Лишь сказал мне: «В добрый путь!» —
Раньше мама так прощалась…
Ангелы так шутят, мстя,
Или инопланетяне? —
Знать бы, что два дня спустя
К ним отправится батяня…
ДЕРЕВЕНСКАЯ ШКОЛА
Деревенская школа, начальная школа —
Разделенные печкою комнатки две.
В печке уголь горит, но теплеет нескоро,
И холодные окна в морозной канве.
И за старые парты садимся в пальто мы.
Не замерзли чернила — и то благодать!
Но зато ни сонливой, ни ленной истомы
И ни скуки унылой в глазах не видать.
На учителя нашего смотрим, внимая
Его каждому слову, — нам люб его шаг,
Когда ходит и ходит по классу, хромая, —
Развевая, как знамя, намотанный шарф.
Вот опять он увлекся: горячею краской
Залило ему щеки и взгляд воспален.
Где указка? — костылик нам служит указкой,
Как порою указка — ему костылем.
На примерах таких проверяет он сметку, —
Мокрый уголь в печи вороша кочергой,
Спросит: "Пятеро наших выходят в разведку,
А вернется один с перебитой ногой, —
Волоча "языка", приползет из метели,
И "язык" подтвердит наступления час,
Цель и главный удар, то какие потери
Больше: завтра — у них или наши — сейчас?"
ДОМ
На сваях, как на курьих лапах,
Стоит он, выбелен и сух,
Наш дом:
Окошечко — на запад,
И три окошечка — на юг.
И мы к нему заветной тропкой,
Известной нам лишь четверым,
Опять идем над марью топкой,
Опять дороженьку торим.
Я впереди — отец семейства.
За мной — два сына и жена.
Войдем и сядем,
Но не вместе —
Всяк у любимого окна.
И в том они ли виноваты
Иль, может, я,
Один лишь я,
Что я один люблю закаты,
А день — жена и сыновья?
Мы смотрим
Всяк в свое оконце,
Уча — кто Блока,
Кто букварь,
И счастлив я:
Садится солнце,
Курится розовая марь.
И вся, просящая полета,
Душа моя обнажена.
Но оглянусь вполоборота —
Грустны два сына и жена.
Она сейчас их спать уложит,
Чтоб им пораньше в школу встать.
И вроде б
День нормально прожит —
Чего же может не хватать?
Но зерна первого разлада
Уже успели прорасти:
В глазах родных
Все больше яда,
А меда — нет уже почти.
И я припомню
Быль такую,
Ошибку давнюю свою:
В зените день,
Они — ликуют,
А я — нахмуренный стою.
Д Е Т С Т В О
Распустилась ольховая ветка
В феврале у окна на свету.
Ты смеёшься, и плещет конфетка
Шоколадною рыбкой во рту.
Ты хохочешь — и грань шоколада
На губах оставляет пятно.
Тихой свежести,
Сладкого лада
Твоё раннее утро полно.
Ты на стульчик с ногами залазишь,
Рядом с банкой пускаешься в пляс,
И листок распустившийся гладишь,
Ноготком его ранить боясь.
И кричишь ты настойчиво, —
Бабку,
Что спешит вкусный завтрак сварить,
Просишь — эту заветную банку
Поскорее водою долить.
Тебя бабушка любит, балует —
Воду в банку, послушная, льёт, —
И в капризный затылок целует,
И другую конфетку даёт.
И уходит, журя тебя: «Горе,
Упадёшь ведь — храни тебя Бог!»,
За ковёр задевая ногою,
Не влезающей с лета в сапог.
На неё, неуклюжую, глядя,
Ты хохочешь. Ты гладишь листок.
Мир — конфетка:
Ни боли, ни яда!
Мир — не горек ещё, не жесток...
ТРИ ЗАВЕТА МОИМ СЫНОВЬЯМ
Это время пришло. Это — время плодов, а не розовых веток.
И пусть градом не раз еще юный мой сад посечёт,
Это время пришло — время первых, пусть даже с горчинкой заветов,
Тем, в которых с годами вся кровь моя перетечёт.
Уже старший мой сын разбежался и прыгнул с порога,
Уже младший мой сын посмотрел и подумал: "Я так же смогу!".
Моя боль, моя жаль, из себя я не строю пророка —
Но зато и не лгу.
Вот мой первый завет: выбирайте прямую дорогу,
Даже если тайга, даже если болото разинуло пасть —
Всем, идущим за вами, уже ни в медвежью берлогу,
Ни в коварные топи — проверено ведь! — не попасть.
Вот второй мой завет: выбирайте вы друга прямого,
Пусть покажется вам: находить он соринки мастак.
Но он выпрямит вас: не смолчит, не простит вам ни дела, ни слова хромого,
И не спрячется, если же драка, в кустах.
А мой третий завет: зло, как правило, в шкуре овечьей, —
Бойтесь той прямоты, что коварней любой западни.
Не спрямляйте вы рек, не спрямляйте души человечьей,
Не спрямляйте любви — а не то обмелеют они.
ОТЕЦ
Мой отец работал кузнецом.
Был он добр душой, красив лицом,
Потому что сотни раз на дню
Он смотрел глаза в глаза огню
Приходил усталый он домой,
Он вихор упрямый гладил мой,
И была спокойна и нежна
Глаз его родных голубизна.
А когда он целовал меня,
Видел в них я отблески огня.
ЗА ЧАЕМ
Однажды узнаём, однажды замечаем,
Что, может быть, отцам и видеть ни к чему:
Ах, как она смела,
Ах, как она за чаем
Подкладывает мёд сынишке моему!
Где загорели так отчаянные плечи?
Откуда чайных глаз мятежные огни?
И просит сын её — из чайника покрепче!
А я наоборот:
Мне крепкого — ни-ни!
Едва я отвернусь,
Ах, как они украдкой
Целуются, и как она трепещет вся!..
Им кажется любовь,
Как чай — горячей, сладкой!
А мне — вода-водой:
Мне сладкого нельзя…
И К А Р Ы
Век за веком Икаров своих, собирая в полёт,
наставляют Дедалы:
«Осторожней, сынок:
не взлетай высоко, —
воск расплавится — рухнешь на скалы!»
Век за веком любимым отцам,
умудрённым Дедалам,
сердца разбивают Икары —
Поднимаются к Солнцу,
и плавится воск,
и, ломая крыла, беспощадное небо
их, дерзких, бросает на рифы,
в бездонное море,
на скалы.
А Дедалы над ними кружат,
понимая, что только
одной лишь молитвой немою
Они могут помочь
неразумным своим сыновьям,
погибающим в диких ущельях,
на острых камнях,
утопающим в море.
И, седыми на берег морской приземляясь,
других они учат детей
математике, архитектуре, латыни,
Говорят им, что гибнут Икары —
от непослушания,
неосторожности,
глупого риска,
гордыни.
Но разумные, вроде бы, дети
на вечере их выпускном
вдруг под звон колокольный
содвинутых разом бокалов,
Восхищённые, пьют —
за Колумбов, за Берингов,
за Магелланов, Гагариных
и за Икаров!
За неведомый берег,
за Солнце,
за новые звёзды,
за дальние дали!
За высокие крылья,
которые дали Дедалы!
А за опыт надёжный,
за осторожность,
послушность,
почтительность,
слабо скрывая зевоту,
Они пить не хотят ничего, —
даже воду…
|