Биография

Творческий путь

Лирика

Фотогалерея

Критические отзывы и заметки

В кругу писателей и поэтов

Библиография

Эссе, новеллы, воспоминания

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

    «И ЛЮБЛЮ Я ТЕБЯ ОДИНОКО . . . »

 (МОИ ВОСПОМИНАНИЯ О ПОЭТЕ НИКОЛАЕ ДМИТРИЕВЕ)

 

1.

Я не знаю, как мне быть: имею ли я право писать воспоминания о Николае Дмитриеве? Ибо наверняка есть люди, знавшие его гораздо больше, чем я. Люди, которых судьба наградила гораздо большим количеством встреч, разговоров с ним, просто большим, чем меня, временем общения с ним. Люди, с которыми он ездил в литературные командировки, сидел за одним столом, за «высоким пузырём», как он любил говорить. Люди, посещавшие его творческие вечера, слышавшие его стихи — в его, авторском исполнении. Я же встречался с Николаем только три раза, а четвёртой встречи, о которой я мечтал много лет, так и не случилось: не хватило каких-то дней, ну, может, самое большее — месяца. Сейчас это и мне самому кажется странным, просто каким-то мистическим невезением, но кто тогда мог предположить, что Коля так рано и так неожиданно покинет нас.

В конце 90-х, наконец-то принятый в Союз писателей России (а принимали меня почти 12 лет: с 1985 года по 1997 год — и это отдельная история), я всё-таки вернулся к поэтическому творчеству (прошу простить за столь высокий слог!). Вернулся после тяжёлых изматывающих суматошных предпринимательских буден, в эпицентре которых я оказался из-за необходимости буквально спасать от голода свою семью. И, вернувшись,  прежде всего хотел повидаться с Николаем — показать ему свои новые стихи, посоветоваться, и, может быть, попросить его стать редактором моей новой большой книги, которую я назвал «Русский крест» (книга до сих пор так и не вышла: седьмой год ждёт губернаторского финансирования).

Именно с ним, с Николаем Дмитриевым, большим русским поэтом, творческий потенциал которого наш общий учитель Николай Константинович Старшинов оценивал как равный или даже больший, чем у самого Рубцова, я чувствовал какую-то душевную связь («самую смертную связь»).  А про эту оценку Колиного творческого потенциала рассказал мне тоже «старшиновец» Виктор Фёдорович Пахомов — мой старший товарищ и Ответственный секретарь нашего Тульского отделения Союза писателей России.

Ну вот, казалось бы, всё просто: есть адрес в Балашихе, где я уже был у Коли в гостях, есть даже телефон в подаренном мне по случаю в Большом Союзе, что на Комсомольском проспекте, 13, адресном справочнике «Московский парнас» (раньше у Дмитриевых телефона не было). Но когда я позвонил в Балашиху по телефону, мне ответили, что Дмитриевы здесь уже не живут, куда-то переехали. А куда — не знали. Я начал поиски Николая, спрашивая его адрес и телефон в Большом Союзе у своих знакомых, и мне обещали найти его телефон. Но время шло. И не дни, а месяцы и даже годы…

 Но уж если пытаться писать до конца честно, — а иначе не стоит и браться за столь святое дело, как воспоминания о друге–поэте, — то, наверное, сейчас не было бы мне так порой невыносимо больно и обидно, и не был бы я так сердит на себя, когда бы всё здесь объяснялось лишь отсутствием у меня новых координат местожительства  Николая. То есть фактором как бы объективным, не очень, либо совсем независящим от меня. Нет, это, вероятно, слишком уж просто, слишком прямолинейно. Потому что, если заглянуть в себя  пристальнее, то, увы, обнаружится и фактор субъективный, я бы так выразился — психологический, исходя из которого, видимо, я сам не слишком торопился и, значит, не очень торопил моих знакомых в Союзе писателей с поиском телефона Николая. И фактор этот, в общем-то, совсем простой: если уж не простительный, то хотя бы вполне понятный.

Поскольку губернаторских денег на издание моего «Русского креста» мне не давали, постоянно по разным причинам из года в год перенося мою кандидатуру, лишь всё обещали и обещали — то и острой необходимости в редакторской работе Николая над рукописью «Русского креста» у меня пока не возникало. Ну а сами знаете: гром не грянет — русский мужик не перекрестится.  Да и после стольких лет разлуки  приходить к Николаю, хоть и с большой,  но всего  лишь с рукописью, было как-то стыдновато. А тут как раз в эти годы мне  хорошо работалось, я довольно много писал. И давным-давно у меня была мечта собрать стихи, связанные с моими впечатлениями от Селигера, где я любил бывать летом, особенно последние годы, а также и другие стихи, написанные под впечатлением туристических, в основном, водных походов. Так в 2003-ем году появилась моя новая книга, первая моя книга нового века — «Объятья Селигера и Оки». Книга была красочно, талантливо и оригинально оформлена Ириной Гавриловой, художницей и поэтессой, моим давним другом ещё по юношескому литературному объединению «Поиск».

Потом прошло ещё два года, и новые стихи собрались в новую  рукопись «Однолюб». И тут однажды я вдруг отчётливо понял, что, несмотря на великолепное оформление, «Объятьями» я Колю, пожалуй, не удивлю — а вот «Однолюбом»,  вполне возможно, порадую. Ведь, откровенно говоря,  мне и сейчас кажется, что «Однолюб» — это на сегодняшний день моя лучшая книга, моё, как говорится, высшее достижение. Так почему же не отметить, кроме всего прочего, и самым первым её подарочным экземпляром  встречу со старым добрым другом. С другом, может быть, лучше всех из моего литературного окружения разбирающимся в поэзии. А там и за «Русский крест» возьмёмся: в том, что Николай согласиться стать редактором моей рукописи я даже и не сомневался. Да мне собственно и не нужен был никто другой, ибо редактором самого дорогого детища, каким является книга стихов, может быть лишь человек, вызывающий доверие. А доверие к Николаю у меня было действительно полное. Ведь у него замечательная школа работы в издательстве «Современник», и он прекрасно разбирался не только в поэзии, но и в таком непростом и деликатном деле, как редактура и рецензирование. Деле, требующем высочайшего вкуса, исключительного опыта, принципиальности, честности и смелости, сочетаемых при необходимости  с дипломатическим тактом. И всё это,  вне всякого сомнения, у Николая было. И я решил: вот издам «Однолюба» — и уж тогда сразу…

Мой «Однолюб» был полностью готов и подписан в печать 16 июня 2005 года, издан в конце июня — а Коля, как мне стало потом известно, умер 13 июня 2005 года. И сразу же, словно в насмешку за мою нерасторопность, в следующий мой приезд в Большой Союз — а они в эти годы были весьма редкими —  телефон Дмитриевых нашёлся, и дал мне его Александр Дорин (теперь уже и Александра нет: так вечная ему память!). Но это было уже хоть совсем чуть-чуть, но всё-таки после смерти Коли. И когда я, вспоминая о Николае, прочитал Александру и Светлане Васильевне Вьюгиной, познакомившей меня с ним,  по памяти одно из лучших, на мой взгляд, последних стихотворений Дмитриева «Где малина рясная, овражная…» и рассказал Дорину вкратце эту историю поисков нового Колиного адреса и телефона — Александр Борисович, оказывается, участвовавший от Союза писателей в похоронах Николая Дмитриева, сразу же без раздумий вынул свою записную книжку. Но уже единственное, что я смог — это позвонить Колиному сыну Евгению (которого я, когда приезжал к Николаю в гости, запомнил ещё совсем ребёнком) и вдове Николая Алине Доминиковне и передать им, как это говорится, свои соболезнования.

 Теперь сколько угодно можно винить собственную медлительность, нецелеустремлённость, обычный русский «авось». Но случилось всё, как случилось: я так и не встретился с Колей в четвёртый раз. И теперь вот остаётся надеяться лишь на ту «будущую встречу»:

 

… Когда звучат последние «прости!»,

Последние отчаянные речи,

Мне кажется: я мог тебя спасти —

Искал,

Но не случилось нашей встречи.

 

Ты переехал. Перемена мест —

Вторая жизнь и молодость вторая…

И смерть —

Не смерть:

Лишь новый «переезд».

Мы встретимся. Ты позвони из рая.

«Памяти Николая Дмитриева»

 

…И помню ещё, как уже представленный вам выше Виктор Фёдорович Пахомов, тоже хорошо знавший Николая, а также моё неоднократно высказываемое желание повидаться, мою давнюю мечту встретиться с Дмитриевым, сказал тогда мне с горечью (а может быть, и с тайным упрёком): «Ты не успел!..»

 

                                                        2.

 Я не знаю, как мне быть: имею ли я право писать воспоминания о Николае Дмитриеве? Скорее это всё-таки не история наших встреч в этой жизни, а история заочной любви и уважения одного поэта к другому, чуть более молодому и гораздо более талантливому, с которым совершенно неожиданно, ещё не зная его лично, а лишь прочитав его стихи, он почувствовал духовное родство. Ведь стихи — часто более короткий путь к пониманию души, характера и мироощущения человека, их написавшего, чем даже встречи, чем даже долгие разговоры с глазу на глаз за тем же самым «высоким пузырём».

                 А со стихами Николая Дмитриева я познакомился ещё в 1975 году, прочитав их в его первой «молодогвардейской» книге с предисловием Риммы Казаковой. Называлась она «Я — от мира сего».  Из неё мне почему-то сразу стало ясно, что я встретился с неординарным явлением большого русского поэта, ибо до этого ни одна из книг моих ровесников не производила на меня такого впечатления, не была столь глубоко гармоничной и простой одновременной.

                 И ещё я узнал, что родился Николай, как теперь говорят,  в дальнем Подмосковье, недалеко от Рузы, в селе Архангельское — а я родился недалеко от Тулы, в селе Сергиевское. И даже эти чем-то похожие и по звучанию, и по протяжённости, и по количеству слогов названия наших малых родин были для меня тогда уже добрым знаком некой общности нашей «корневой системы».

 А ещё мне показалось тогда, что наши творческие приёмы в чём-то похожи: мы оба, как бы отталкиваясь от судьбы, истории, жизни наших земляков,  от суровой и нежной одновременно красоты нашей отчей природы, в чертах своих малых родин постоянно ищем и находим черты всей нашей России, её горькой и величественной судьбы. И в дальнейшем это моё интуитивное ощущение нашей общности подтвердилось напрямую: так у меня было опубликовано стихотворение «Сергиевское», а у Коли «Деревне Архангельское». И даже то, что своё село Архангельское Коля здесь назвал деревней, меня нисколько не смутило: я  сам да и мои земляки тоже  называем наше Сергиевское то селом, то деревней. Ведь известно, что селом на Руси принято называть поселение, где есть церковь. А что делать, если церковь-то была, но — увы! — снесена вместе с церковным кладбищем в 1929 году?..

Но вернёмся  всё-таки к моим впечатлениям от первой книги Николая Дмитриева. Начиналась книга  стихотворением «Я родился невдали от Рузы…», где были такие строки:

 

… Есть большое сходство — Русь и Руза,

Но не в звуках дело, а в судьбе.

 

Кто же тут будет спорить: конечно, «дело в судьбе», но как можно настоящему поэту, родившемуся на рузской земле, не почувствовать  почти полное звуковое совпадение его родин: родины малой и Родины большой — и как можно тут не писать о Русской Земле. Это же не простое совпадение и не случайное созвучие — это ведь уже прямой Божественный Знак, это указание Свыше.

Ну а разве  можно писать о Русской Земле — и забыть о её Великой Войне? Среди наших поэтических ровесников, по-моему, нет ни одного, кто бы хоть как-то не прикоснулся к этой, ещё до сих пор так до конца и не затянувшейся, Русской Ране. Но именно Николай Дмитриев нашёл ёмкую, казалось бы, лежащую на поверхности, но никем тем не менее до него не выраженную, формулу нашего общего отношения к Великой Трагедии, ставшей благодаря  нашей Победе нашей  Национальной Гордостью:

 

В пятидесятых рождены,

Войны не знали мы, и всё же

В какой-то мере все мы тоже

Вернувшиеся с той войны…

                    «В пятидесятых рождены…»

 

И ещё: ну разве можно писать о Русской Земле — и не писать о том, что волнует каждого (и не только русского) человека: о жизни и смерти, о любви, о своей семье.

И вот об отце: а это, значит, для Николая, потерявшего своего отца в 13 лет — о жизни и смерти:

 

… Он умрёт под птичьи свисты,

Упадёт листом

В васильковом, в ненавистном,

В шестьдесят шестом.

                      «Только снегу сердце радо…»

 

 

                         А вот о любви:

 

… Как на трёх китах,

Как на трёх слонах,

Мир стоит на трёх

На твоих словах.

Тихо спела дверь,

Ты ушла к утру,

Знаю, что теперь

Нищим я умру.

Тверди нет прочней

Под моей судьбой,

Чем среди ночей

Слабый голос твой.

                    «Пусть придёт потоп…»

 

                       И ещё о любви, но уже другой —  она ведь такая разная, и её ведь так много в стихах Николая!

 

Я тебе рассказывал про ёжика

И про липы, где полно опят,

И ещё про то, как сник и съёжился

Жестяным прикинувшийся сад…

 

Я тебе писал про землю стылую,

 О её нерадостной гульбе —

Ты верни написанное, стыдное,

Всё равно ненужное тебе.

 

Просто я любил слова вынянчивать,

Снегирями сманивать под кров.

 Я ведь не хотел любовь выклянчивать —

Разве можно выклянчить любовь!..

                       «Я тебе рассказывал про ёжика…»

 

                       А о чём это: о литературе, о природе, о деревне, о любви? Обо всём сразу, с чем столкнулся когда-то приехавший в деревню по распределению после института вчерашний студент, а сегодня уже, хоть и ещё желторотый, но тем не менее заведующий учебной частью по воспитательной работе и одновременно учитель русского языка и литературы сельской школы. И опять —  всё по-дмитриевски просто, ярко, самобытно, всё пропущено через собственную душу, собственную судьбу:

 

За окном просёлок хмурый

Да кротами взрытый луг,

Я — полпред литературы

На пятнадцать сёл вокруг.

 

Много теми, много лесу,

Всё трудней приходят дни,

А в дипломе что там весу —

Только корочки одни!

 

И девчонка (вы учтите),

Лишь под вечер свет включу:

«Выходи, — кричит, — учитель,

Целоваться научу!»

                                 «Из письма в институт»

 

После таких стихов совершенно естественно, что я запомнил имя поэта и стал ждать его новых книг, тем более что этот  период совпал и с моей творческой активностью. И за стихами своих ровесников, за их книгами, которые тогда щедро, но тем не менее куда качественнее, чем сейчас, выпускались издательствами  «Молодая гвардия», «Современник» и «Советский писатель», я следил внимательно и ревностно, как собственно, на мой взгляд, и подобает всякому молодому поэту. А сколько их было тогда — целые огромные книжные полки в нашем тульском «Книжном мире», и никакого тебе дефицита, как на некоторые другие издания. Подходи, смотри, листай, читай — хоть целый день: за поэзией (разве что за исключением нескольких имён), тем более за поэзией молодых — и тогда не выстраивалась очередь.  А уж теперь поэзию, похоже, вообще читают лишь избранные. Только вот где они её берут? Ибо нет уже ни тех огромных книжных полок, ни даже самого того знаменитого «Книжного мира» — осталось лишь какое-то жалкое подобие, заполненное в основном глянцевыми обложками…

Но мы отвлеклись от главного. И вот в 1978 году я снова нахожу на книжных полках, покупаю и читаю сразу же залпом новую книгу Николая Дмитриева «О самом–самом». Книга тоже «молодогвардейская», но не такая, как та первая, в один авторский лист, в серии «Молодые голоса», — а настоящая, уже большая поэтическая книжка. И сразу же, с первых же стихов, возникло ощущение резко возросшего сопротивления поэтического материала. Примерно то же ощущение, какое испытывает тренировавшийся в бассейне пловец, вдруг попавший в мощное течение нашей Оки где-нибудь в районе Велегожа. И мне стало ясно, что даже сверхталантливому, но пока ещё действительно молодому, всего лишь 25-летнему, поэту Николаю Дмитриеву не просто «плыть через Оку». Но вот что хочу отметить: именно здесь, в этой его ещё ранней книге, в стихотворении «Я не стану окать или якать…»  появилась строчка «о ночных соловьях» — так он через много-много лет назовёт свою последнюю прижизненную книгу. Вот где был Исток ещё невидимого за туманами лет его полноводного Устья…

Шли годы. Тульский областной семинар 1978 года, которым руководил  поэт–фронтовик Александр Маркович Николаев, рекомендовал меня в г. Москву, на 7-ое Всесоюзное Совещание молодых писателей. Там я, участвуя в работе поэтического семинара, возглавляемого Николаем Константиновичем Старшиновым, и познакомился с нашим общим с Николаем Дмитриевым Учителем и Наставником.

Сколько нас таких сейчас во всей нашей великой России, в каждой её области, считающих себя учениками Николая Старшинова! Видимо, целая поэтическая Армия. И тем не менее не зря ведь, наверное, именно Николая Дмитриева Николай Константинович всегда выделял из всех нас. Да и сам Николай как бы чувствовал это особое отношение, когда писал о Николае Константиновиче:

 

Я люблю твой изломанный почерк —

Разобрать его трудно сперва.

Научи погибать между строчек,

Воскрешающих веру в слова…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Не оставь эту землю до срока,

Не погасни, как вечер в окне.

И люблю я тебя одиноко,

От влюблённой толпы в стороне.

                       «Я люблю твой изломанный почерк…»

 

«И люблю я тебя одиноко» — ключевая строка этого стихотворения,  а слово «одиноко» в ней — вообще главное, как мне кажется, слово для понимания мироощущения поэта Николая Дмитриева. Не случайно, видимо, недавно в «Литературке» был опубликован Поэтический Венок Николаю Дмитриеву с характерным названием «Одиночество поэта». Все мы, поэты, по-своему одиноки, но такие вершины, как Николай Дмитриев, одиноки уже потому, что они вершины, это, как бы точнее выразиться, — одиночество по определению. И никакие поэтические братания Всесоюзных ли, местных ли Совещаний и семинаров, никакие, даже многотысячные, аудитории поклонников поэта во время его авторских выступлений ничего не меняют. Ибо они нисколько не уменьшают в настоящем поэте степени его одинокости. А графоману же, наоборот, не могут её добавить — цель-то у графомана совсем другая: во всём быть на виду. Вот и получается, что одиночество — это одно из главных условий выражения своего личностного поэтического чувства, условие индивидуальности поэта. А в этом и есть как раз его главная ценность. Как же хорошо, как же удивительно точно написал об этом в предисловии к Венку его составитель поэт Борис Лукин: «…И всё-таки поэзия — дело одинокое. Но и артельное одновременно, цеховое… Одиноко идут поэты, слыша друг друга и помогая словом, подгоняя делом. И нет этой дороге конца…»

 …И вот уже 1982 год, и опять на моём письменном столе новая книга Николая Дмитриева. А какое название — «С тобой»! Стоит лишь прочитать название — и ты уже с другом или хотя бы с надёжным попутчиком. До сих пор, хоть прошло четверть века с того момента, как я открыл её, помню удивление, изумление даже, тому, как выросло за эти годы не столько даже мастерство поэта, — его-то всегда было у Николая, пожалуй, предостаточно, — сколько выросла душа поэта. Так рано настрадавшаяся, ощутившая красоту и гармонию жизни одновременно с её зыбкой мимолётностью. А какие стихотворные шедевры были здесь: «Не исчезай, моё село…», «Край мой оттаявших чёрных скворешен…», «Жизнь состоялась…», и ещё моё навсегда любимое:

 

Дует. И порывисто, светяще

Листья залетают на чердак.

Ты мне снова снишься, и всё чаще

Родина сквозит в твоих чертах.

 

Как сумели рябь речная, колос

И сырая во поле лоза

Воскресить улыбку, руки, голос

И твои далёкие глаза?..

                                                «Дует. И порывисто, светящее…»

 

И здесь же, в этой книге, удивительное стихотворение «Тьма живая», которое даст название следующей книге Николая Дмитриева, уже отчасти итоговой, — книге не только новых стихотворений, которые войдут в раздел «Забота», но, прежде всего, первой книге его избранных стихов. И я до сих пор люблю «С тобой», я горжусь этой книгой, я держу её как талисман на своём письменном столе — ещё и потому, что именно на ней, видимо, почувствовав что-то особенное, Николай при нашей первой встрече напишет для меня:

 

Дорогой ты мой Валера,

Рыцарь Тулы и стиха,

Есть любовь, добро и вера, —

Остальное — чепуха.

 

3.

Так имею ли я право писать воспоминания о Николае Дмитриеве? Ну, а почему бы и нет, — если это право оплачено моей любовью и нежностью, моим собственным прочтением его стихов, неоднократно повторяющимся и протяжённым во времени, если до сих пор не забыты и свежи в основном восторженные впечатления этого прочтения. А ведь ещё, кроме самих стихов, были и встречи на этой земле.  Три  — какое это удивительное сакраментальное число — наши встречи!  И вот теперь, кажется, пришло время  рассказать о них по порядку. 

В начале апреля 1988 года в Туле, в здании бывшего Дома политпросвещения, где сегодня размещается телекомпания «Тула», проходил семинар молодых литераторов области, — кстати, один из самых крупных — по количеству участников  — семинаров за всю историю тульской литературы. (При необходимости смотрите более подробный отчёт и впечатления об этом семинаре в статье известного тульского журналиста и поэта Сергея Белозёрова «Кто вы, поэт 2000 года?». Газета «Молодой коммунар» №43 (6834) от 12 апреля 1988 года). 

Из Москвы в качестве руководителей семинара приехали Николай Константинович Старшинов, и сами ещё молодые, но уже известные и к тому же лауреаты Ленинского комсомола, критик Владимир Коробов и поэт Николай Дмитриев. Разумеется, я посчитал это неожиданной благосклонностью фортуны, удачей, которую я уже просто не имел права упустить, и, подойдя к Николаю Дмитриеву, подарил ему свои первые книги, изданные в Туле и Москве. Сказал также откровенно, что уже давным–давно слежу за его творчеством, люблю и ценю его стихи.

Но, думаю, вряд ли бы я запомнился Николаю этим: таких встреч и откровений, таких поклонников, наверное, было немало на его творческом пути. Но тут неожиданно, как-то сам собою завязался разговор о любимых поэтах. И Николай вдруг заговорил о поэте из города Березники Пермской области Алексее Решетове. Оказывается, Алексей Леонидович Решетов был в то время его открытием, его любимым поэтом. Но так уж случилось, что, находясь явно в тени своего однофамильца поэта Александра Решетова и являясь как бы областным, а не московским поэтом, Алексей Решетов был тогда мало кому известен, даже в поэтических кругах.

Но тут судьба, видимо, ко мне благоволила: ещё двадцать лет назад (считая со времени проведения семинара), в 1968 году, я получил в подарок от совершенно незнакомой мне студентки МГУ Ирины Сидоровой книжечку стихов Алексея Решетова «Белый лист», великолепно изданную в Перми. Оказывается, Ирина Сидорова, моя землячка из города Алексин, была на студенческой практике в Пермской области и, услышав там мои стихи по Всесоюзному радио в передаче «Ровесники», решила сделать мне подарок. Вернувшись в Москву, она узнала мой адрес на радио и прислала мне восторженное письмо и «Белый лист» Алексея Решетова. Так, благодаря этому удивительному случаю, я не только прочитал стихи «неизвестного» пермского поэта, но и, полюбив их, выучил даже кое-что наизусть.

Здесь позволю себе сделать и ещё одно краткое  отступление. Судьба в начале 70-х годов прошлого века, когда я уже работал инженером научно-исследовательского сектора (НИСа) в Тульском политехническом институте, преподнесла мне и ещё один подарок, связанный с тем же поэтом Алексеем Решетовым. Я, будучи в Березниках в командировке по своим научным делам, совершенно случайно встретился с ним на калийном руднике, где он работал электрослесарем.

А дело было так: почти ежедневно я спускался в рудник, чтобы контролировать заготовку для НИСа нашего института больших кубов калийной соли, со сторонами размером примерно метр на метр. Нужны они были для научных исследований по резанию, которыми занималась кафедра «Горные машины», чтобы на основе этих исследований делать новые хорошие горнопроходческие и горнодобывающие комбайны. По распоряжению руководства калийного комбината директор рудника дал мне, как важной персоне, постоянно сопровождающего меня  инженера.

И вот однажды, когда мы с моим инженером, выехав на-гора, спешили в душ, нам на рудничном дворе встретился высокий сухощавый человек в спецовке, каске, с аккумуляторной лампой и самоспасателем. В общем, как говорится, в полном боевом шахтёрском обмундировании. Он тоже  спешил, но, в отличие от нас, на смену. Мой инженер, мимоходом поздоровавшись с ним, сказал мне чуть позже: «Это наш поэт пошёл…». Сказал до того насмешливо и снисходительно, что я даже улыбнулся про себя: ну мало ли нас, чудаков, пробующих писать, и мало ли среди нас графоманов. Из моей занятой научными заботами головы совсем вылетело, что поэт Алексей Решетов живёт здесь, в Березниках, и работает как раз на этом калийном комбинате. А значит, может быть и на этом руднике. Потому-то я — увы! — и никак не воспользовался этой встречей, и, более того, даже не сразу осознал, что это «тот самый» Решетов.

 И лишь, когда я вернулся домой, в Тулу, и однажды перечитывая мой любимый «Белый лист», увидел снова фотографию Алексея Решетова — вздрогнул! Да это же был сам Решетов! В общем, «осознал» — да уже поздно…

Об этом случае я Николаю Дмитриеву никогда не рассказывал: просто мне и до сих пор  стыдно за такую свою оплошность  с  любимым поэтом, которого я не узнал в шахтёрской робе. И Николай, так мечтавший о встрече с Алексеем Леонидовичем, конечно бы, меня не понял и не простил  бы…

Так вот: продолжаем. В перерыве семинара, когда мы пошли на обед в теперь уже несуществующее кафе «Цирк», что было неподалёку от Дома политпросвещения, я прочитал Николаю по дороге решетовское :

 

За мои печали плата —

Теплота твоих колен,

Милосерднейшая плаха,

Чудодейственнейший плен.

 

Как светла моя темница,

Как горьки былые сны,

Как жестоко очутиться

На свободе без вины… 

 

Видно было, что Николай этим очень удивлен: никто никогда раньше,  как сказал он, не только не читал ему Алексея Решетова наизусть, но чаще всего и вообще ничего не знал об этом поэте, непременно путая его с куда более известным в то время советским поэтом Александром Решетовым. Теперь я думаю, что наша общая с Николаем восторженная любовь к одному и тому же поэту — и была тем самым первым, но крепким ростком всей нашей дальнейшей дружбы. Не зря же ведь в последний день нашего тульского семинара Николай так неординарно и с  таким уважением подписал мне три свои книжечки: причём, каждую по-своему.

И вот ещё что удивило меня тогда и что, в общем-то, до конца не понятно мне до сих пор. В каждой из этих трёх надписях на книгах, и особенно в первых двух, чувствуется вовсе не самоуверенная менторская  рука большого поэта и руководителя литературного семинара, а даже наоборот — мятущаяся, постоянно сомневающаяся одинокая поэтическая душа, которая радуется встрече с себе подобной…

 

4.

 Ну вот. А теперь ещё об одной нашей с Николаем Дмитриевым встрече. Встрече для меня особенно дорогой, особенно памятной. Памятной потому, что она была никак и ничем, кроме самой судьбы, разумеется, не запланирована. И была она, если так можно выразиться, не официальной, то есть не такой, как первая — на семинаре литераторов. И произошла она, кроме того, по желанию самого Николая, по его инициативе. Ведь именно ко мне обратился он в непростую минуту своей непростой творческой жизни. Было это, видимо,   летом 1988 года, а, возможно, и в следующем 1989 году: дневников я не веду и за абсолютную точность дат наших встреч, — кроме, естественно, времени состоявшегося в Туле и описанного мною выше семинара молодых литераторов, подтверждённого статьёй из газеты « Молодой коммунар», — ручаться не могу.                                   В общем, однажды  мне на работу в Политехнический институт позвонил вдруг Виктор Фёдорович Пахомов, Ответственный секретарь нашей, тогда ещё неразделённой на два писательских Союза, Тульской писательской организации. И сказал: «Вот у меня тут Коля Дмитриев проездом из Орла, так он хочет заехать к тебе в гости…»

Оказывается, Коля был в Орле с выступлениями по линии Бюро пропаганды художественной литературы, где много работал, и, видимо, несколько  не рассчитал своих сил. И вот прежде чем ехать в Москву, он заехал к нам в Тулу повидаться и, насколько это было возможно, привести себя в порядок.

Несколько удивлённый, я ответил Пахомову по телефону, что буду рад встретиться с Николаем, однако у меня «лабораторки», за которые я лично отвечаю, и свободен лишь обеденный перерыв. Поэтому встреча с Николаем состоялась у меня на квартире именно в обед.

 Ровно в двенадцать часов дня, как мы и договаривались, Коля позвонил в мою зеленстроевскую «хрущёвку». (Зеленстрой — это такой жилой район в южной части нашей Тулы.)  Вошёл, немного помятый и смущённый, с  какой-то столь же помятой дорожной сумкой. Мы обнялись и, видимо, чувствуя мою радость, он быстро освоился — никого, кроме нас двоих, в квартире не было: жена на работе, дети в школе.

 Я пригласил его к столу: жена, уходя на работу, обязательно что-нибудь готовила, да и в холодильнике непременно всегда что-нибудь было. Чувствовалось, что Коля голоден, однако, прежде чем обедать, он захотел помыться. Я включил газовую колонку — благо, в этот раз у нас на пятом этаже была вода, что случалось днём не часто — и предложил ему принять ванну или душ. Но, видимо, от смущения Николай позволил себе помыть только голову и торс, как, наверное, когда-то привык делать это, служа в Советской Армии.

Потом за обедом мы немного поговорили, так — обо всё сразу. Час, отпущенный мне на обед, пролетел быстро — опаздывать на «лабораторки» мне было никак нельзя. (Кто связан с учебным процессом, тот, конечно, поймёт меня лучше.)  Мы вышли,  сели в троллейбус 5-го маршрута, идущий с Зеленстроя на Московский вокзал. Проводить Николая до вокзала и посадить его в электричку я уже не успевал, и через пару остановок, на площади Победы, мне пришлось выйти. Помню, на прощанье мы обнялись, и Коля пригласил меня к себе в Балашиху.

 Позже, вспоминая об этом периоде своей жизни в письме ко мне, Николай напишет:

«Здравствуй, дорогой Валера.

Даже не знаю, как объяснить своё молчание. После орловско–тульско–ВЛКовской эпопеи ещё заложил массу виражей. Выкарабкивался из всего этого очень долго. Складывал себя заново — из рибонуклеина, клеток, документов…

Сейчас работаю в «Современнике», на договоре…»

                             

                                                                   5.

               Есть одна древняя, вечная, как мир, но, по-моему, точная и вполне справедливая мудрость: хочешь узнать о человеке больше — посмотри, как он живёт. Вещи, окружающие человека, даже сами стены его квартиры пронизаны энергией его индивидуальности. И стоит лишь войти в жилище этого человека, стоит лишь настроиться на нужную волну, они охотно, как заядлые сплетницы, всё тебе про него выложат. Имей только терпение, умей только слушать.

                А мне так хотелось узнать о Николае больше. И главное, как,  в какой обстановке, в каких житейских мелочах, в какой обыденности буден, «из какого сора» растут его, обожаемые мною, поэтические шедевры. Ну да, конечно, я понимал, что всё не так просто: пришёл, увидел, раскусил. Но ведь должно же быть какое-то  простое жизненное обоснование и объяснение Чуду, должен же быть у него какой-то вполне реальный бытовой  фундамент. Уж я-то непременно увижу, уж я-то сразу пойму, сразу почувствую…

                  Бог ты мой, в своих неистовых попытках проверить алгеброй гармонию мы бываем наивны, как дети. Поэтому ли, а, может быть, и ещё почему-то, ну просто, как говорят, из обычного человеческого любопытства, но я, однако, всё-таки воспользовался  приглашением Николая и побывал у него в гостях.  Жил он в Балашихе, а это минут 40 на электричке с Курского вокзала. Дом его нашёл довольно быстро: он был недалеко от станции. Телефона у Дмитриевых тогда не было, поэтому смело, — а что же делать? — позвонил прямо в их квартирный звонок. На моё счастье все, и, главное, сам Николай, оказались в этот воскресный день дома.

Жили Дмитриевы в двухкомнатной стандартной квартире, скорее «брежневской», чем «хрущёвской» планировки, ибо комнаты были хоть и маленькие, но раздельные. Принимали меня Дмитриевы в зале, обставленном весьма скромно: обеденный стол, стулья, кровать-диван, телевизор, шкафы с книгами. Цветы на окне, выходящем, если не ошибаюсь, на восток. Николай познакомил меня со своей женой Алиной Доминиковной, судя по отчеству имевшей в своём роду какие-то литовские корни. Она хотела накрывать на стол, но я был не голоден: от угощения и тем более от выпивки сразу же отказался.

Мы разговорились. Алина спрашивала, а я отвечал, в основном рассказывая о своей работе в Тульском политехническом институте. Ну а работу свою я любил, и, видимо, Алина Доминиковна сразу же это почувствовала. И поняла, что я довольно твёрдо в профессиональном, а значит, и в житейском смысле стою на своих ногах. И ещё, видимо, поняла к тому же, что я не только не курю, но, уж тем более, и не злоупотребляю алкоголем. И как бы в шутку она сказала Коле: «Вот с кого тебе надо брать пример…». Не думаю, что это сильно понравилось Николаю, но — увы! — из песни-то строчки не выбросить: всё так и было…

 Тут в соседней комнате, в спальне, заплакал ребёнок, и Алина ушла его качать и успокаивать. В зале остались мы с Колей и маленький Колин сын–первенец Евгений, тем не менее весьма внимательно слушавший нашу с Колей беседу. И тут Коля «преподнёс» мне своё главное угощение: показал новую книгу Алексея Решетова, изданную в Перми, с новыми стихотворениями любимого поэта. Эту книгу кто-то из его знакомых специально привёз ему оттуда.  Как она называется, я теперь уже не помню. Помню лишь, как он читал из неё какие-то особенно понравившиеся ему стихи. И одно из них сразу же запало мне в душу — называлось оно, кажется, «Белая кровь». А сюжет был примерно такой: молодой научный работник смотрит из окна своей «шарашки», то есть «закрытого» научного учреждения, и каждый день видит красивую девушку, которую он давно любит. Но он знает, что облучён, и поэтому у него как бы нет права на эту нечаянную любовь. И в этом — трагедия. А заканчивалось стихотворение примерно такими строками:

 

…Я готов под нежданной любовью —

Лишь бы только вершилась любовь —

Подписаться и собственной кровью!

Но годится ли белая кровь?

 

На первый взгляд кажется: всё так просто в этих стихах, а уж рифмы-то до того заезжены и тривиальны, что дальше  некуда. А вот, поди ж ты, другое, прочитанное Николаем вслух, почему-то сразу забылось, а эти, вроде бы простые строки, запали в душу навсегда. Значит, стихи — это всё-таки не рифмы, как думают многие, это что-то гораздо более глубокое, что стоит за рифмами. Это искусство, умение  поэта «переплавлять» свою, а порой  и чужую жизнь «в доменной печи» такой нежной, такой хрупкой поэтической души, превращая тем самым  обычную человеческую жизнь в Её Величество Поэзию! Поэтому, вероятно, поэты долго  и не живут, часто  умирают молодыми: слишком уж высока «температура плавления»…

Но, однако, за точность цитируемого четверостишья не ручаюсь, особенно за вторую строчку. Хотел проверить по книгам Алексея Решетова. В моей библиотеке две книги Алексея Решетова, и ни в одной из них такого стихотворения нет. Пошёл пару дней назад в наши главные тульские библиотеки: областную и городскую. Увы! Целый список книг Александра Решетова — и ни одной книжечки Алексея Решетова. Ни единой!

А ведь Вадим Валерьянович Кожинов, весьма авторитетный критик 20-го столетия, считал Алексея Решетова одним из двенадцати лучших советских поэтов, представителей  так называемой «тихой»  лирики. Кто желает убедиться в этом, пусть хотя бы полистает составленную Кожиновым великолепную книгу «Страницы современной лирики», изданную в Москве издательством «Детская литература» в 1983 году… Возвратился я домой грустный и расстроенный жутко: обидно за любимого поэта. Но ещё обиднее за сегодняшнюю литературную молодёжь, которую лишили радости знакомства с ним, да просто жаль её до слёз!  Ну о чём  же тут дальше говорить?..

Помню ещё вот что: когда я рассказал Николаю, что уже дважды бывал в Березниках, в городе Алексея Решетова, живя там почти по месяцу в командировках, то он сразу же стал предлагать мне снова туда поехать, чтобы встретиться с Алексеем Леонидовичем. Позднее и наш Виктор Пахомов говорил мне об этой давней Колиной мечте: видимо, и ему Коля предлагал поехать в Березники. Я, конечно, не отказывался, даже наоборот: горячо поддержал эту идею Николая.  Но, увы, всё так и закончилось одними разговорами. Впрочем, нет, не всё: этот наш, теперь давний, разговор определил сюжет и дал мне повод  и возможность написать в память о Николае Дмитриеве моё стихотворение–реквием «Одиночество поэта», опубликованное недавно в «Литературной газете»…

Вскоре я уже уходил, и Николаю тоже нужно было в Москву, кажется, в Ленинскую библиотеку. Заодно он хотел проводить меня. Решили поехать автобусом. Прощаясь с Алиной Доминиковной, я сказал ей тоже вроде бы в шутку, что быть женой такого большого поэта, как Николай Дмитриев — это уже само по себе серьёзная работа, невероятно ответственная задача, почти государственное дело. И поэтому по праву половина его успеха — её половина. Кажется, моя, в общем-то, несколько рискованная шутка была ею благосклонно принята. С тех пор мы с Алиной Доминиковной так больше никогда и не встречались, но в памяти моей остался яркий образ красивой и благородной юной женщины, которой её муж и настоящий поэт посвящал свои лучшие любовные стихотворения…

Помню ещё показавшуюся мне довольно долгой автобусную дорогу до Москвы, и особенно по Москве, где мы вскоре с Колей и расстались, И ещё почему-то отчётливо помню центр города, улицу Герцена, по которой я иду к Тверскому бульвару и повторяю удивительные строки Алексея Решетова, подаренные мне Колей:

 

…Подписаться и собственной кровью!

Но годится ли белая кровь?

 

И начинаю вдруг  понимать, что строчки эти гораздо глубже их первоначального значения: что они и о Коле, и обо мне, и о каждом из нас, взявшемся за перо — о нашем отношении к Поэзии, и её отношении к нам…

 

6.

Ну вот, пожалуй, и всё. Давайте подведём итоги. Наверное, главное для вас то, что вы наверняка узнали о Николае Дмитриеве хоть, может быть, и не так уж много, но всё-таки что-то новое. То, чего вам не расскажут о нём другие, даже знающие его ближе и дольше, чем я: у меня свой, личный, индивидуальный — удалённый ракурс. Позволяющий, однако, именно из-за своей удалённости, видеть всё более объёмисто, более широко, а, может быть, даже и более глубоко.

Ну а главное — для меня: то, что теперь наконец-то в процессе работы над этими воспоминаниями я окреп в своём убеждении, что имею полное право писать их. Да и не только их — я вообще теперь твёрдо знаю, что просто обязан писать о Николае Дмитриеве всё, что захочет моя беззвучно рыдающая душа, всё, что потребует от меня моя неуёмная память. Потому что беспощадное время, безжалостно смывая следы нашего пребывания на земле, уважает лишь Слово, цепкое, как дерево, твёрдое, как скала. И теперь это — моё Слово о моём друге, о моём поэтическом соратнике. Слово, которое, кроме меня, так о нём не скажет никто. Именно у меня есть действительно веские основания, важные, всей моей жизнью, всей моей судьбой, моими любовью и нежностью к его творчеству, оплаченные аргументы — сказать это Слово о Николае Дмитриеве. Ведь это мне он читал своего любимого поэта, и мы вместе цитировали и почитали его — и даже неизвестно ещё, кто больше. Ведь это ко мне он приезжал в свою трудную минуту, и я встретил его и помог, как мог, ни о чём не расспрашивая: так, как хотел бы, чтобы помогли мне —  молча, по-мужски сдержанно. И это мне он писал в своём письме:

«…Приезжай в Балашиху. Поговорим „о путях манускриптов к   станкам Гуттенберга“ (это — моя строчка) и о чём-нибудь высоком за высоким пузырём…»

Это он — мне. А теперь — наоборот. Это я мечтал о встрече с ним все мои долгие тяжкие «предпринимательские» годы, и для меня Поэзия и Николай Дмитриев были как бы синонимами, близнецами. Это к нему рвалась моя душа, и хоть мы так и не встретились, но все эти годы он давал мне надежду. И это о нём я написал в своём «Одиночестве поэта»:

 

…И случается нередко —

Признаюсь, хоть, может, зря —

Плачусь я в твою жилетку,

Никому не говоря.

 

И тогда за счастье это

Друга выслушать совет —

Я рванул бы на край света!

Только некуда, Мой Свет…

 

               Ну так что же ещё? Какие мне ещё нужны доказательства, чтобы убедить, прежде всего самого себя, что мы с Колей были всё-таки друзьями. И, более того, в этой дружбе у меня порой возникало ощущение, что я как бы в роли старшего брата.  Я бы даже сказал ещё сильнее:  возникало чувство, похожее на отцовское. Почему так, я не знаю: казалось бы, всё должно быть наоборот. Потому-то, от этого чувства, может быть, и выплеснулась в стихах «Памяти Николая Дмитриева» такая,  для кого-то, наверное, странная, строка:

                                       « …Мне кажется: я мог тебя спасти…».

Но знаете, мои уважаемые читатели и друзья (да-да, друзья: ибо друзья моего друга — мои друзья!) — хотите верьте, хотите нет —  но мне до сих пор кажется именно так: мог спасти. Потому-то и горько так, и обидно так, и так одиноко, потому-то и каюсь, повторяя вслед за Виктором Пахомовым: «Ты не успел!..» Не успел, такой, казалось бы, всегда обязательный, такой предусмотрительный. Видимо, это всё-таки судьба, а с нею трудно спорить…

                Так что же тогда ещё? А ещё — всегда доступная мне роскошь процитировать любимые мною Колины строки, в которых он, уже из своего заоблачного далека, всё прощая, благословляет всех  нас и снова, как мне когда-то в мои «проклятые девяностые», даёт каждому из нас надежду:

 

Жизнь состоялась, и что там любые промашки!

Если щекочут лицо полевые ромашки.

Если в потёмках, у них занимая свеченье,

Смутный рассвет за холмом начинает теченье…

 

7.

Однако, в заключении ещё вот о чём: один из моих московских друзей написал мне о желании «Литературной газеты» учредить для молодых поэтов России премию имени Николая Дмитриева. И я ответил ему в письме:

«…Премия для молодых имени Николая Дмитриева — это очень умный поступок, очень правильный ход: теперь Колино творчество станет для них ближе и, естественно, дороже…

Хотелось бы поблагодарить Юрия Полякова за понимание: я думаю, он как никто другой из поэтов, понимал и понимает значение феномена по имени Николай Дмитриев. Юрия Полякова я помню молодым поэтом, ещё не имеющим книг. Мы встречались в 1979 году на 7-ом Всесоюзном совещании в фойе и зале гостиницы «Юность» и в коридорах нового «молодогвардейского» корпуса, где собственно и проходили сами занятия. Познакомиться поближе не удалось: он был, по-моему, у Соколова, а я у Cтаршинова.

 Поэтический старт его был стремительным: 4 книги за 8 лет. Особенно удивительно это было для нас, провинциалов (мою книгу в «Современнике» мурыжили больше 5-ти лет). Две из этих четырёх книг в моей библиотеке есть. Поэт он добротный, очень работоспособный. У меня складывалось впечатление, что он как бы пытался соревноваться  с Дмитриевым.

Но лидером нашего поколения остался всё-таки Николай, в его судьбе к тому времени было уже много горького и трагического, на чём и росло его творчество. Своими книгами «С тобой» и «Тьма живая» он как бы поставил в этом споре окончательную точку. Поляков же, очевидно, чувствуя это, ушёл в прозу, и довольно успешно.

Думаю, что всё, о чем я сейчас рассказал,  и подвигло Юрия Полякова к решению сделать премию имени Николая Дмитриева. Дай Бог ей долгой жизни! Жму руку. Постараюсь сделать для памяти Николая всё, что смогу.

Валерий Савостьянов».

                                                                                                    Июль, август 2007 года

г. Тула

 

«ТРИ ДОСКИ НАДЁЖНО СКРЕЩЕННЫХ…»
(О творчестве и одном из стихотворений
поэта Николая Боева — в связи с его юбилеем)



На Тульской земле есть одна тайна, которая ждёт своего пытливого исследователя. Формулируется она примерно так: почему на восток от нашей Тулы так много поэтических явлений? Во всяком случае, почему на восток от столицы региона их гораздо больше, чем на запад, север и юг, вместе взятых? Какие глубинные, а, возможно, и космические энергии пронзают эту землю, что она рождает и формирует, можно даже сказать, в массовом количестве, поэтически одарённых людей? И, естественно, как всякое массовое явление, оно, превращая количество в качество, открывает нам порой настоящие таланты.
Эта земля дала нам Анатолия Брагина, Владимира Суворова, Владимира Большакова, Степана Позднякова и многих­­–многих других, в том числе и ныне здравствующих одарённых поэтов, о которых мы ещё, надеюсь, будем говорить на их юбилеях. Эта земля вложила свою значительную лепту и в формирование литературной мощи, в создании русской поэтической глыбы — поэта Ярослава Смелякова, премию имени которого давно пора иметь на нашей Тульской земле.
И вовсе не удивительно, а скорее наоборот, вполне естественно, что именно эта земля сформировала и крупный поэтический дар нашего сегодняшнего юбиляра — дорогого нам всем и тульской литературе поэта Николая Боева.
Я знаю, что сегодня будет сказано немало громких слов об этом его даре, будут спорить, как недавно на посмертном  юбилее Владимира Суворова в его родном селе Гремячее, какой он: известный, знаменитый или даже великий. Я думаю, что говорить и спорить вообще — это легко и просто, и это, главное, ни к чему не обязывает спорящих. Ну действительно, всё ведь зависит от критериев: кого рядом с кем ставить и сравнивать. Поэтому сегодня я хочу поговорить конкретно о стихах Николая Боева, и даже конкретно об одном его, пусть не столь известном и знаменитом (это всё, может быть, ещё впереди), но, на мой взгляд, если хотите, действительно великом стихотворении. Стихотворении «Чудак».
Когда мы слышим: «дед Щукарь», то всем ясно, что это — Шолохов, когда мы слышим: «добрый Филя», то ясно, что это — Рубцов. Я думаю, что придёт время и по названию стихотворения «Чудак» будут узнавать поэта Николая  Боева. Как узнают Светлова по «Гренаде» и Межирова по его «Коммунисты, вперёд». Ибо написано оно в русле тех шукшинских чудиков, тех беловских и распутинских персонажей, без которых нельзя представить нашу глубинную Россию.
Но если у Рубцова его «Добрый Филя» заканчивается так

…Мир такой справедливый,
Даже нечего крыть…
— Филя! Что молчаливый?
— А о чём говорить?

И концовка этого стихотворения ещё оставляет какую-то лазейку, что и мир, и  сам Филя ещё могут измениться и заговорят — то стихотворение Боева своей концовкой сразу ставит все точки над и:
…Божьей милостью помеченный,
Он почил на рождество…
Три доски надёжно скрещенных
Над могилою его…

И это, если хотите, даже посильнее Рубцова, ибо здесь и всё чётко, и ясно, и никаких уже домыслов и возможных в будущем лазеек. Это настоящее, боевское — не давать ни малейшего повода для сомнений…
Если бы мне пришлось составлять антологию одного стихотворения, то из всего объёмного и талантливого боевского багажа я бы взял именно его «Чудака». Ибо, как мне кажется, он соответствует и идеалу поэта, и его чёткому недвусмысленному бойцовскому характеру.
К тому же все мы, поэты, в определённом смысле, чудаки. Ну действительно, это ж надо мучиться, порой невыносимо страдать над поиском рифмы и образности, когда тоже самое можно сказать просто, без рифм. Всё равно ведь в конце концов тебя поймут.  Но вот незадача: не будь чудаков—поэтов, мир станет безвкусным, жизнь чёрно­–белой, а великий русский язык превратится в краткий лингвистический набор всем, надеюсь, известной Эллочки Людоедки.
Валерий Савостьянов.                 
Сентябрь 2007 года

 

 

В ОЖИДАНИИ ВЕЛИКОЙ КНИГИ
( К юбилею поэта Бориса Голованова )

В нашей Тульской области много мест, которые я люблю и которые как-то связаны с моими личными воспоминаниями. Но если кто-то спросит меня: какой же район нашей области мне особенно дорог, то я непременно отвечу, что, кроме, естественно, Киреевского (бывшего Болоховского), в котором я родился, особенно люблю и ценю наш Чернский район.
А ценю и люблю я его с давних пор, когда по обычной в советское время причине, связанной с необходимостью помогать селу, я, молодой сотрудник Тульского политехнического института, здесь на берегах реки Снежедь в окрестностях посёлка Жизнь (тургеневские места, ибо до Спасского-Лутовинова всего каких-то семь-восемь километров!) косил и стоговал сено. А в окрестностях посёлка Свободный, что недалеко от станции Скуратово (родина знаменитого мореплавателя!), пропалывал сахарную свеклу. Впечатления того времени, кстати, легли в основу моей поэмы «Дни любви». И сюда же, на Чернскую землю, в совхоз «Культура» по осени я привозил группу студентов убирать картошку. Культура, культура… Видимо, всё-таки не случайно именно в Чернском районе появился совхоз с таким удивительным названием…
Несколько позже я, с детства увлекаясь литературой, побывал и в Никольском-Вяземском, родовом имении Льва Николаевича Толстого, и на знаменитом благодаря Ивану Сергеевичу Тургеневу Бежином лугу. Здесь, на Бежином лугу, сегодня уже в 26-ой раз состоялся литературно-музыкальный праздник «Тургеневское лето». Состоялся, естественно, не без участия тульских писателей.
И вот что я хочу подчеркнуть: обычно когда мы, тульские писатели, собираемся на этот праздник, то непременно вспоминаем живущего недалеко от Черни нашего друга поэта Бориса Голованова, человека большого таланта и широкой русской души. И когда удаётся встретиться, а ещё лучше если, заехав к нему в гости, неспешно  отметить эту встречу и  потом, что вполне естественно, заночевать, — то приятно вновь и вновь ощутить сердцем, а не просто увидеть, что радость нашего Бориса всегда  искренна и велика, стол его хлебосолен, а  приготовленные для нас  подушки, одеяла и перины после всех яств и разносолов неизменно навевают крепкие освежающие сны. Колыбельными же песнями нам становятся его новые стихи.
Я не знаю в нашей области другого поэта, который, несмотря ни на какие трудности нашего бытия, ни на какие жестокие удары судьбы, так много и так постоянно и настойчиво пишет, и у Бориса Голованова всегда в запасе какой-нибудь новый цикл стихотворений или даже новая поэма…
А познакомился я с Борисом Михайловичем, пожалуй, раньше всех поэтов-туляков, когда он, только-только переехав в нашу область из далёких краснодарских краёв, появился в Туле, в областном клубе литераторов «Голос», которым я в начале 90-х  руководил. Голованов сразу же, ещё тогда, обратил на себя внимание и своими потенциальными поэтическими возможностями, и умением и, главное, желанием учиться и совершенствоваться, нисколько не обижаясь на критику. Такая разумная позиция и, конечно, трудолюбие, искренность и талант, непременное следование классической традиции довольно быстро привели его к успеху: в 1998 году он вполне заслужено стал членом Союза писателей России…
И вот сегодня в поэтическом багаже Бориса Голованова немало произведений, которыми мы, друзья поэта, гордимся. Это и поэма «Стрелы поля Куликова», и лирические стихи о родине, природе и любви, и стихи-воспоминания о страшном голодном военном детстве, об убитом на Войне отце и сгоревшей на тяжкой послевоенной работе матери.
Не знаю, может быть, я субъективен, но мне кажется, что в Чернском районе, где живёт немало поэтов, Борис Голованов сегодня поэт номер один. Поэт, вполне достойно продолжающий и фетовские традиции (а прекрасная Орловщина  Фета совсем рядом), и традиции наших великих «чернских» писателей: любить землю, на которой живёшь, и любить свой народ. Жаль только, что нет пока у Бориса  возможности всерьёз доказать это всем, ибо жизнь русского поэта ныне тяжела и безденежна, а значит, у него, увы, пока  нет возможности издать новую книгу.
Но вода точит камень, а искренняя слеза — чёрствые чиновничьи души. Апологеты греха и проповедники гордыни учат: не верь, не бойся, не проси. Но ты, друг наш, бойся быть не услышанным и непонятым, верь и проси! И стихи, ставшие поэтическими молитвами, непременно дойдут до Бога. И скажет Он: «Быть посему! Ибо такая книга — тоже храм…»
И книга появится. Самая лучшая и самая главная книга Бориса Голованова! Книга — полновесный и неопровержимый аргумент в подтверждении и утверждении его самобытного и одновременно следующего в русле лучших традиций поэтического таланта. Книга — утешение и оправдание всей его трудной и счастливой настоящей творческой жизни!
Давайте же, друзья-поэты, пожелаем ему в Юбилей не только здоровья и долгих лет, но и скорой, такой вот долгожданной, ставящей его в один ряд с классиками, великой книги!
Валерий Савостьянов.                     Июль 2008 г.

 



«… ИЛЬ МЫ НЕ РУССКИЕ, СЫНОК…»
(К юбилею поэта Сергея Галкина)

Историю нашего города, по крайней мере, последних 50-ти лет, историю тульской поэзии и, как следствие, естественно, историю нашей Тульской писательской организации сегодня невозможно представить без имени поэта и общественного деятеля Сергея Галкина. Ну а что касается лично меня, то и мою судьбу, мои поэтические вехи и моё, если  так можно витиевато выразиться, поэтическое становление тоже невозможно представить без участия в ней, вольного, либо невольного (то есть как бы постоянно подразумевающегося) поэта и литературного наставника тульской молодёжи Сергея Ивановича Галкина. И здесь уместно вспомнить самое начало 60-х годов прошлого века, когда собственно и состоялось наше знакомство.
По моему нынешнему ощущению это были годы, когда казалось, всё вокруг и сам воздух пропитан, пронизан Поэзией. Поэтический порыв страны был обусловлен и предопределён не только так называемой «хрущёвской оттепелью», но и несомненными успехами в строительстве нового общества, и прежде всего успехами в завоевании космоса, полётом Юрия Гагарина. (Попытку описать свои ощущения той поры я сделал в стихотворении «Адрес».) Поэтический порыв нашего города был виден любому: новые микрорайоны жилья вырастали как грибы после дождя, и соединили моё Криволучье с основным городом, сделав его, Криволучье, бывший отдалённый рабочий посёлок, неотъемлемой частью города Тулы. Ну, а поэтический порыв и прорыв собственно самой тульской поэзии, был, конечно,  обусловлен созданием в ноябре 1960 года Тульской писательской организации, которая тогда имела статус не как сейчас бесправной общественной организации, а настоящей ячейки общественного производительного труда, где поэт — такой же рабочий, с такими же правами и обязанностями рабочего человека. И где перо было действительно приравнено не только к штыку, но и к лопате и мастерку. И, конечно я, пробующий писать стихи юный ученик, совсем недавно вместе с семьёй переехавший в рабочий посёлок и вдруг неожиданно таким образом попавший в крупный областной город, не мог не почувствовать этой поэтической атмосферы, этого всеобщего энтузиазма созидания, этого порыва, поэтического ветра судьбы…
Сегодня мы писатели, поэты не так часто, как это было раньше, в советское время, выступаем в школах, и я не знаю, что при этом думают нынешние ученики, когда слушают нас. Но тогда, в шестидесятых годах, видимо, не случайно, нам, ученикам одной из самых отдалённых школ города, казалось, что наша учёба будет чем-то неполноценной, если у нас в школе не побывает и не выступит хоть один настоящий поэт. И ничего удивительного, что идея учительницы литературы пригласить к нам в школу поэта попала на благодатную почву, и делегация, даже не юношей и девушек «со взором горящим», а скорее ещё лишь мальчиков и девочек, отправилась на поиски такого поэта. Поиск начали с газеты «Молодой коммунар», где нам любезно дали адрес одного из наших самых известных тогда земляков. Его дом был к тому же и самым близким от «Молодого коммунара», расположенного тогда в здании нынешнего костёла на углу Проспекта и Льва Толстого, нам стоило лишь перейти на другую сторону Проспекта — и на втором этаже квартира Владимира Лазарева. И вот мы звоним в дверь, и нам открывает сам Владимир Яковлевич, которого мы уже знали по его портретам в книгах. Но, увы, на просьбу выступить у нас в школе, он ответил отказом: занят.
Разочарованные, мы снова идём в газету, и нам говорят, что есть такой, ещё очень молодой, но очень перспективный, талантливый, Сергей Галкин. Живёт он на Красноармейской улице, тоже не очень далеко от «Молодого коммунара». Мы пошли. Искали долго, ибо Красноармейская того времени — это скопище частных домишек, каких-то развалюх, сараев, заборов и помоек. Разумеется, нашли дом Сергея Галкина, но самого Сергея Ивановича дома не было, и его мама, открывшая нам, согласилась передать ему нашу записку с просьбой о выступлении. Так, ещё не зная самого Сергея Ивановича, я познакомился с его матерью, о которой потом прочту во многих его стихах.
Не особенно надеясь на отклик поэта, мы вернулись в родную школу. Но, что удивительно, он приехал к нам и выступал, хоть по каким-то причинам (сейчас уже не помню: по каким) на это выступление я не попал. Однако, отзывы учителей и одноклассников были самыми восхищёнными.
Ну а увидеть самого Сергея Галкина мне довелось в 1962 году в Доме учителя на Менделеевской. Это была своего рода награда за активное участие в конкурсе тульского Дворца пионеров на лучшее литературное произведение о космосе ученику 51-ой школы 7 «г» класса Савостьянову Валерию: вместе с томом Некрасова, подаренным мне за первое место, ещё и приглашение на выступление поэта Сергея Галкина.
Выступление это запомнилось на всю жизнь. Как сейчас помню чувство восхищения, ощущение восторга и радости. Вы будете смеяться, но я, кажется, всерьёз думал: а где же у поэта крылышки, как он их прячет под своим пиджаком? До сих пор вспоминаю одно из стихотворений: «Мосты». Что-то там такое: «Мостам не суждено остыть…» А, понятно, что суждено всю жизнь соединять влюбленных. Увы, в последующих сборниках Галкина это стихотворение мне не встретилось...
Однако, главное, что сделает для меня лично Сергей Иванович Галкин, ещё впереди. Ещё будет личное знакомство в газете «Молодой коммунар», куда я однажды приду со своими стихами. Будет строгий отбор их и публикация подборки (!) с фотографией в газете — с его отцовским (или скорее старшего брата) напутствием. И если кто-то думает, что это было, как сейчас, рядовое явление, то напрасно: успешная публикация в том «Молодом коммунаре» была не менее значима, чем в теперешнем даже московском толстом журнале. И естественно давала право считаться автору состоявшимся тульским литератором, равным среди равных, но имевшим несомненное преимущество молодости. И сразу популярность десятиклассника, выпускника и претендента на медаль 51-й средней школы среди учеников и даже учителей значительно выросла и окрепла, что в обстановке приближающихся выпускных экзаменов казалось тогда совсем не  лишним…
Потом были ещё публикации в «Молодом коммунаре» и «Коммунаре», но, главное, я теперь знал, что Сергей Иванович всегда может принять меня в своём кабинете и дать настоящую, грамотную консультацию. А попросту — раздолбать стихи самонадеянного поэта, находя, однако, всегда в них какое-то рациональное творческое зерно. А коль есть это зерно, то потом будет, может быть, и росток, и уж если Бог даст, то когда-нибудь и хлеб можно будет вырастить и вкусить. Поэтому всем, кто сегодня жалуется на нашу к их творчеству «строгость», хочу сказать: «Да что вы, коллеги — вы не знаете настоящей поэтической «строгости» ревнивого «старшего брата», вдумчивой и доброжелательной строгости, на которой взрастало моё поэтическое поколение!..» И потом эта «строгая любовь» была всегда со мной: и в литературном объединении «Поиск», которым Сергей Иванович много лет руководил, и в дальнейших совместных выступлениях перед читателями области по линии Бюро пропаганды художественной литературы.
Посмотрите на нынешние Союз писателей России и Союз российских писателей: кто они, не столь давно пополнившие ряды этих Союзов? Кто Ирина Гаврилова, Екатерина Картавцева, Надежда Сорокина, кто — Роганков, Тюняев, Пряхин и кто ваш покорный слуга? Все  питомцы «гнезда Галкинского», питомцы литобъединения «Поиск» при «Молодом коммунаре».  И хоть все такие разные, все «галчата». А сколько других «галчат», хороших литераторов, поэтов, не вступивших в Союзы писателей, но от этого не ставших менее профессиональными! Сколько нас, благодарных за поэтическую «школу», заменившим многим, хотя бы отчасти, Литинститут и Высшие литературные курсы! Школу, давшую нам ещё и общение, и бескорыстную дружбу, которую мы пронесли через всю нашу жизнь. Поистине бесценный дар, особенно если смотреть с позиций индивидуализма и обособленности нынешнего «волчьего» времени…
Готовя в этом году «Антологию тульской поэзии», ещё раз перечитал все книги Сергея Галкина, радуясь за него, а порой и восхищаясь многими его стихами. Особенно заметно то, что и сам Сергей Иванович в постоянном поиске, чему, естественно, учил и нас в нашем общем литобъединении «Поиск». Но гражданская лирика и любовная лирика, а также их органическое соединение, перетекание одного в другое — по-прежнему основа его поэтических книг. Поэтому и его «Доверчивость», и «Орбита любви» естественно перетекают в его сегодняшний новый сборник «Продолжение любви». Любовь — вот главное слово, главный ориентир поэта Сергея Галкина. Любовь не только к любимой женщине, дочери, не только к природе и работе (а шахта, которая роднит наши судьбы, учила и такой любви: вкалывать до седьмого пота!), но прежде всего любовь к России, как к великой общности, к нашей национальной святыне.
Это сейчас в нас проснулся «русский дух». А было время, и о «русском духе» мы слышали только в контексте сказок о Бабе Яге. А вот Сергей Иванович взял да и написал, и ещё в 1978 году в книге «Орбита любви» опубликовал свои «Яблоки», и стихотворением этим сказал о нашем национальном характере, о «русском духе» — самое главное, о чём теперь можно прочитать во всех патриотических  газетах. Но это теперь! А тогда?
«…Иль мы не русские, сынок?..» — да это было откровением, если хотите, бесстрашным вызовом тому времени. Просто удивительно, как это стихотворение тогда «не зарубили»!..
Многое теперь знаю, о многом ещё хочу и могу говорить по поводу русского национального характера Поэзии Сергея Галкина. Но, увы! — нужно пожалеть бумагу, оставить её, драгоценную, для главного: для стихов. И нужно, чтобы вам, моим читателям, было над чем подумать, что-то решить и без меня. Важно было привлечь внимание к творчеству и личности поэта Сергея Галкина, что я, надеюсь, и сделал. А в заключении  своего «поклона» старшему брату и наставнику, поздравляя его с Юбилеем от всех «галчат» нашей области, не могу удержаться, чтобы не процитировать любимые мною строки:

… Старик нам сыплет в рюкзаки:
— Издалека, небось?
Берите, кушайте, сынки.
Сегодня родилось.
Я вынул, было, кошелёк,
А дед мне руку сжал:
— Иль мы не русские, сынок?
Не обижай, — сказал…

— Иль мы не русские? — поля
Дышали в синий зной.
В огне цветов моя земля
Лежала предо мной.
И доброта не напоказ
Пьянила, как вино.
Ведь всё, насколько видит глаз,
Тебе и мне дано.

И яблок круглые бока,
И облаков покой,
И та широкая река,
И дали за рекой.
И тот вон маленький лесок…
И что ни день, ни шаг:
— Иль мы не русские, сынок! —
Звучит в моих ушах.

Валерий Савостьянов.
Декабрь 2008 г.

 

 

К О Р Н И
(К ЮБИЛЕЮ ПОЭТА ВАЛЕНТИНА КИРЕЕВА)

Нынешний год, год любимого мною Быка — целое созвездие юбилеев в нашей Тульской писательской организации. Это 85-летний юбилей героя тульской литературы Натальи Деомидовной Парыгиной, а также незабвенных Николая Константиновича Дружинина и Владимира Александровича Большакова. Это 75-летний юбилей Александра Евгеньевича Новгородского. В этом году исполнится 70 лет Алексею Андреевичу Логунову, Вячеславу Михайловичу Кузнецову, Владимиру Сергеевичу Сапронову, Александру Васильевичу Жукову. И, естественно, на фоне таких имён юбилеи писателей моего поколения (Киреева, Ракитина, Кулешова, Каширина, Савостьянова) выглядят, вроде бы, скромно. Да и что говорить, если  наше Российское Министерство культуры каким-то своим постановлением вообще вывело нас, как 70-летних, так и 60-летних, из разряда юбиляров — на радость нашим литературным чиновникам: нет юбилеев — нет хлопот. Однако не их указам и постановлениям отменять сложившиеся веками традиции.
И первым из этих юбилеев в нынешнем году следует 60-летний юбилей Валентина Киреева, ибо родился он в самом начале года — зимой. И если говорят, что детей находят в капусте, то, как он сам пишет в одном из своих шутливых стихотворений, его тоже нашли в капусте, но не на грядке, а в тёмном подвале, где он прятался, видимо, за самой большой кочерыжкой. Кто же такой Валентин Киреев сегодня? Я бы сказал фигура сложная, как минимум, триединая: он и общественный деятель, руководитель нескольких литературных объединений и школы юного поэта, он и редактор многих книг, коллективных сборников и альманахов, прежде всего — альманаха «НЛО», ну и конечно, он ещё и поэт, член Союза писателей России. О каждом из этих Киреевых хочется сказать несколько слов.
Знаю лишь несколько имён настоящих подвижников, руководителей литературных объединений: Сергей Галкин 20 лет руководил литературным объединением «Поиск» при газете «Молодой коммунар», Николай Боев много лет является бессменным руководителем узловского литературного объединения. Степан Яковлевич Поздняков и уже названный выше Владимир Александрович Большаков являли собой образцы руководителей литературного объединения г. Новомосковска. Именно они были предшественниками Валентина Киреева на этом ответственном посту. И теперь уже много лет и он достойно руководит этим литературным объединением. Но не только им. Я думаю, что и литературные объединения и  в Богородицке, и  в Алексине, и школа молодого поэта в Новомосковске тоже благодарны наставнику литературной молодёжи Валентину Викторовичу Кирееву.
И, конечно, нельзя не сказать о Валентине Кирееве как о редакторе многих книг и периодических изданий, прежде всего о редакторе альманаха «НЛО». Я сам не раз был автором этого альманаха и ощутил конкретную пользу от публикаций в нём, ибо принцип — публиковать в этом альманахе в основном новые стихи, позволяет взглянуть на своё творчество как бы со стороны и сделать необходимую правку, прежде чем стихотворение появится в книге. Альманах «НЛО» уже сейчас собирает под своё крыло авторов не только России, но и стран ближнего зарубежья, а скоро, видимо, соберёт и авторов зарубежья дальнего. Даже наши тульские уже отчасти знаменитые журналы «Приокские зори», «Прикосновение» и альманах «Тула» не имеют столь обширной географии. Только за одно это Валентину Кирееву стоило бы присвоить золотую медаль «Во имя жизни на земле», которую он, кстати, недавно и получил.
Но общественный деятель,  наставник литературной молодёжи, лауреат первой премии «Человек года» города Новомосковска — прежде всего поэт. И тут спрос с нас, поэтов, особый, ибо мы продолжаем великие традиции русской классической поэзии. «Тяжела классическая лира»  — написал Анатолий Передреев в стихах о Николае Рубцове, и достойно нести её может не каждый. Как поэт Валентин Киреев вырастал  на моих глазах. В 1997 году, когда меня приняли в Союз писателей, у В. Киреева было всего две книги: вышедшая в 1993 году книга «Запах мёда» и в 1997 году «Я вернусь, деревня». Однако, обласканный вниманием не только Владимира Большакова, но и даже самого Николая Константиновича Старшинова, постоянно совершенствуясь, находясь в гуще литературной жизни области, он так самоотверженно работал, так много писал, что всем  известное количество его стихов стало постепенно превращаться в не менее известное качество. С 2000 года начался, я бы сказал, бум его творчества: 6 лет подряд — по книге в год, итогом чему стал поэтический сборник «Избранное». Стоит лишь посмотреть предисловие к этим сборникам: имена Большакова, Пахомова, Харчикова, и, хоть и неизвестной нам, но, тем не менее, видимо, достаточно авторитетной, Натальи Мартишиной, ибо её статья о стихах Валентина Киреева была опубликована в Москве в газете «Российский писатель».
Итак, какой же поэт Валентин Киреев? Поэт, конечно, разный, как и все мы, но и поэт хороший. Очень хочется вам сейчас это доказать, прочитав здесь его замечательные стихи о России, о деревне, о любви, его иронические и философские стихи, например, такие: «Россия», «Колокола», «Наследство», «Чужая сторона», «Распутица», «Нас теряют дороги», «Основное волшебство», «Дурацкий колпак», «Своё место». Вполне достойно выглядит подборка Валентина Киреева в выходящей в этом году «Антологии  тульских современных поэтов». И ещё достойнее, я думаю, она будет выглядеть, в будущей антологии «Двенадцать тульских дорог», которую мы с Виктором Фёдоровичем Пахомовым, надеюсь, когда-нибудь всё-таки составим. Да, собственно, мы бы могли её составить хоть сейчас, если бы нашлись соответствующие достойные такой антологии финансовые средства. Не знаю, выдам ли я тайну, но надеюсь, что никакой тайны тут нет: Валентин Киреев представлен писательской организацией на областную премию им. Л.Н.Толстого, и, видимо, даст Бог, в ближайшее время, получит её. А как вы сами понимаете, такие премии просто так, за красивые глаза, не даются. Это значит, поэт есть, поэт состоялся. И его творчество, и его общественная деятельность востребованы…
И ещё в заключении. Все мы представители определённых поэтических поколений. Если поколение Пахомова, Ходулина, Сапронова — поколение «сынов войны», то наше послевоенное поколение — поколение «внуков войны». И ещё неизвестно, кому было легче состояться. Во всяком случае, потери моего поколения на сегодняшний день даже физически больше. Если среди «сыновей войны» — это Юрий Щёлоков, то среди «внуков»: Владимир Суворов, Сергей Белозёров, Софья Киселёва, Николай Завалишин и ваш земляк новомосковец Пётр Митрохин. Да, в нашей жизни не было столь страшной войны, как Великая Отечественная, но, тем не менее, были свои локальные войны, был Чернобыль и Беловежье. И Валентину Кирееву, как и всем нам, сегодня нужно работать и за себя, и «за того парня», который был, может быть, не менее, а более талантлив, чем мы, но, увы, не дожил до своего пенсионного юбилея, когда человек может, отрешившись от ежедневных забот о хлебе насущном, полностью посвятить себя творчеству. Мы должны быть достойны этого подаренного нам Богом шанса, должны достойно нести звание поколения «внуков войны», внуков фронтовиков.
И в самом конце: новомосковская земля, к которой я тоже немножко принадлежу, ибо родился в селе Сергиевское, что находится  на Новомосковском шоссе, знаменито многими достойными литературными именами: Ярослав Смеляков, Владимир Большаков, Степан Поздняков, Анатолий Брагин, Владимир Суворов, Глеб Паншин, Виктор Зайцев. Не так давно мы в Туле, в  отделении Союза писателей России, хотели учредить областную премию имени Ярослава Смелякова, и по этому поводу не раз обращались и в Союз писателей России, и в Тульскую областную Думу. Но областная Дума нам, увы, отказала — не нашла каких-то несчастных 30 тысяч рублей. А вот Валентин Киреев в Новомосковске нашёл возможности и учредил премию Ярослава Смелякова, с чем мы его и поздравляем. Лиха беда начало! Думаю, что именно в Новомосковске должны быть премии Владимира Большакова и Анатолия Брагина, конкурсы имени Степана Позднякова и Владимира Суворова, стипендии имени Глеба Паньшина и Виктора Зайцева. Надеюсь, что и такая задача  по силам нашему сегодняшнему юбиляру. И тогда можно будет сказать, что он сделал всё, что смог,  всё отдал для возрождения и процветания тульской культуры и литературы, для того, чтобы на нашей родной земле появились новые литературные имена.
Валерий Савостьянов
Январь 2009 года

 

ГРАДООБРАЗУЮЩИЙ   АРТИСТ
(памяти Вячеслава Невинного)

Умер наш земляк, любимый народом артист кино и МХАТ имени Чехова Вячеслав Михайлович Невинный, и в среду, 3 июня, как объявили наши СМИ, его с почестями похоронили…
В день рождения Пушкина (а в этом году уже 210-я годовщина со дня его рождения) после уже ставшего традиционным нашего литературного митинга у бюста А.С.Пушкина в тульском Пушкинском сквере — мы, как обычно, собрались в нашем отделении Союза писателей России: отметить это знаменательное событие уже в узком и тесном писательском кругу. С нами в этот раз был Игорь Михайлович Москалёв, известный артист и деятель тульской культуры и, что самое важное здесь: личный друг Вячеслава Невинного. Он и предложил третьим тостом, после того, как выпили за Пушкина и за наше поэтическое братство и писательский Союз, помянуть, уже не чокаясь, нашего знаменитого земляка и его друга детства Вячеслава Невинного. И кое-что рассказал нам о нём, о его родителях, о том, что мать Славы работала кассиром на железнодорожном вокзале, а отец простым рабочим на оружейном заводе. Слава и Гарик (так звали тогда Игоря Михайловича) учились в одной школе, дружили, вместе хотели стать артистами — и стали ими! Вячеслав Михайлович Невинный всегда мечтал о Москве и о МХАТе, и, в конце концов, хоть и не с первой попытки, всё-таки, проявив смелость и настойчивость, был принят в труппу театра.
Что ж, хотя, конечно, такого Вячеслава Невинного, как в памяти у Игоря Михайловича Москалёва, ни у кого из нас нет, но, тем не менее, у каждого из нас свой Вячеслав Невинный. И для меня он, с давних пор и навсегда, прежде всего сыщик–стажёр Зайцев из фильма «Испытательный срок». Почему так? Да всё очень просто: повести Павла Нилина «Жестокость» и «Испытательный срок» (а по ней и был поставлен одноимённый кинофильм) с детства мои любимые.
Кое-кто из нашей компании не знал до сих пор, что Вячеслав Невинный наш земляк, туляк, и что он жил в детстве на улице Революции. Что ж, ничего удивительного: мы вообще мало знаем о своих выдающихся земляках, даже таких знаменитых, как Невинный. Может быть, и я не знал бы о нём как о туляке, если бы не любимая книга и любимый фильм детства, где стажёр Зайцев упоминает кинотеатр «Красный перекоп». И хотя кинотеатра такого у нас в Туле нет, но эта фраза о «Красном перекопе», одном из центральных районов нашего города, врезалась в память. И я тогда впервые подумал, что она не случайна в разговоре Зайцева (артиста Вячеслава Невинного) с его другом. И моя интуиция меня не подвела: позже действительно кто-то из взрослых, более сведущих людей, подтвердил мою догадку о тульских корнях артиста Невинного. Правда, говорили почему-то, что он из Мяснова — это отдалённый окраинный, в то время в основном одноэтажный, район нашего города.
Не каждому туляку удавалось, особенно в те годы, играть в кино (знаю ещё лишь Всеволода Санаева), но если даже всё-таки кто-то ещё играл, то не в любимом «Испытательном сроке». Поэтому моё отношение к Вячеславу Невинному, сложившееся ещё в школьном детстве, навсегда особенное. Я был юн, артист был молод, впереди нас ждало прекрасное коммунистическое будущее, сказочное будущее, в которое мы оба, как мне казалось, искренне верили и готовы были строить его и, если придётся, сражаться за него.
Потом я видел и другие роли Вячеслава Невинного: и в «Гараже», и в «Старом Новом годе». Это был уже другой Невинный — настоящий профессионал, мастер своего дела. И вроде бы комедийные роли простого, скорее даже простоватого, рабочего, незадачливого, прямолинейного и самовлюблённого мещанина, всегда, как мне казалось, были с двойным дном, имели какой-то более глубокий и более достойный и благородный пласт, который я непременно связывал с тульскими рабочими корнями Вячеслава Михайловича. Тула ведь, как горячо говорил в своём Слове о Вячеславе Невинном Игорь Михайлович Москалёв — это не просто город, это — нация! И очень старался выделить при этом, как бы рельефно отчеканить главную свою мысль, что дело здесь не только в мастерстве туляков, не только в вековых традициях оборонной земли — это-то, конечно, само собой разумеющееся.
Но важно ещё и то, что особенный тульский характер в нашем городе воспитывается буквально  всем: и Тульским кремлём с его до сих пор грозными зубчатыми стенами и боевыми башнями, овеянными легендами, и нашим парком, разбитым санитарным врачом Петром  Петровичем Белоусовым на свалке и пустыре южной окраины города. А Петру Петровичу-то не было и сорока лет: ну совсем ещё молодой человек! Но какую грандиозную задачу поставил перед собой! И решил её: сегодня этот его и наш парк стал одним из лучших парков страны! Вот она, так называемая, наглядная, реальная агитация.
А ведь есть ещё и героические факты истории. Ну чего стоит, например, лишь одна оборонная осень 41-го года, когда в городе практически не было регулярных войск! И когда мальчишки–зенитчики, повернувшие стволы своих неприспособленных для борьбы с танками орудий горизонтально, и ополченцы Тульского рабочего полка, тоже в основной своей массе мальчишки и старики, пожилые люди, и, уж во всяком случае, необученные, но, тем не менее, готовые сражаться  насмерть за свой любимый город — приняли на себя таранный танковый удар армады Гудериана и отстояли уже практически сданный нашим командованием город, дождавшись выходящих из окружения регулярных воинских частей. «Да никакому другому городу, кроме нашей Тулы, это бы ни за что не удалось! — уверенно заявлял Игорь Михайлович. — Потому что наш город — это город–герой, потому что туляки — это люди с особым характером! Туляки — это нация!..»
Что ж, нам тут было не о чем спорить. И хотя мы, конечно, понимали, что сказано всё это, наверное, чересчур горячо: ведь большинство нас, жителей единой России, принадлежит к одной русской нации, но, тем не менее, была в его словах та коренная кондовая сермяжная и мастеровая правда, с которой невольно хотелось соглашаться.
И вот здесь мне, видимо, необходимо подчеркнуть то, ради чего выше было сказано так много добрых слов о туляках и тульском характере. Правду эту, как благородный след драгоценного металла в какой-нибудь из горных золотоносных рек Урала, знаменитого Каменного Пояса, куда в своё время вместе с Демидовыми переехало немало тульских мастеровых, я всегда отмечал и в образах рабочих людей переехавшего в столицу, но оставшегося туляком, артиста Вячеслава Михайловича Невинного.
Мы как-то привыкли в последнее время к словесному обороту «градообразующее предприятие». Но я думаю, что есть ещё и градообразующие люди. Эти люди — гордость нашей Тулы, и Вячеслав Невинный несомненно в их первом ряду. Во всяком случае, в своём актёрском деле он стал настоящим артистическим Левшой, и время его памятников, почётных досок, а, возможно, и музеев — в России и нашем родном городе уже пришло. Пришло вместе с его смертью, которую он принял, как солдат, до конца сражаясь, надеясь и даже репетируя новые роли — и пришло вместе с его бессмертием! Его «испытательный срок», называющийся жизнью, он выдержал с честью, проявив не только мастерство и талант истинного туляка, но и наши тульские стойкость, достоинство и самоуважение. А самоуважение, как говаривал один мой мудрый друг — это основа уважения. Заслуженного уважения, с которым теперь навсегда будет связано светлое имя нашего земляка Вячеслава Михайловича Невинного, народного артиста его и нашего родного города, всей нации и  всей нашей великой России!

                       Валерий Савостьянов.                            
Июнь 2009 года.

СЛАВА

Памяти Вячеслава Невинного

У артиста жизней триста
На подмостках и в кино,
Но великого артиста
Смерть находит всё равно.
И когда он умирает,
Что ты лезешь с интервью? —
Он для Господа играет
Роль последнюю свою.
Ждёт он Божьего упрёка,
А не борзого пера.
Испытательного срока
Завершается пора.

На высокой райской сцене
Дожидаются его —
И сегодня же оценят
Естество и мастерство.
И сегодня же объявят,
Не лукавя и не льстя:
Здесь оставят
Иль отправят
Снова в прежние места
И даруют новых триста
Жизней —
Лицедействуй всласть!
Пожалеют журналиста,
Чтоб елею не пропасть?

Или некому оставить
Славу дедов и отцов? —
Вот и снова Слава славить
Призван город кузнецов.
А быть может, есть иное
Объяснение всему,
Непростое, неземное,
Неподвластное уму?
Всё равно мне это, право!
Лишь бы добрый тульский нрав
Вечно жил,
И с ним Держава —
Сплав бесценный
Наших слав!

 

 

ПРИЗНАНИЕ В ЛЮБВИ

     Мой дорогой, мой любимый Политех!
Моё восхищение тобой, моё уважение к тебе и благодарность моя так велики, что я, готовя подборку моих стихотворений к твоему Юбилею, не могу подойти к этому формально, написав о наших с тобой отношениях как-нибудь в третьем лице, — сердце просит писать только в первом, прямой речью и подробно.
А начать хочу с давнего, но незабываемого 1966 года, когда я, — выпускник и медалист 51-ой средне й школы, один из лучших математиков  области, не однажды, благодаря таланту всех моих учителей, но в первую очередь учителя математики Золотовой (теперь Замараевой) Антонины Петровны (которая также впоследствии работала здесь, в Политехе), выигрывавший Олимпиады — решил поступать в Тульский политехнический институт. И, конечно, на самую престижную, как я считал, специальность МПУ — «Математические приборы и устройства», на факультет АТМ — «Автоматика и телемеханика». Уверенный в себе до самонадеянности, не учёл я многих факторов того давнего поступления — это был год «двойного» выпуска: сразу 11-х и 10-х классов, и конкурс был огромен! В общем, на дневной я не поступил, хотя оценки были очень хорошие. С этими оценками меня зачислили на заочный факультет, где были свободные места. На заочном я проучился всего полгода и через семестр уже перевёлся на любимый факультет АТМ, но на специальность «Электрификация и автоматизация горных работ», где были вакансии.
Студенческая жизнь, новые друзья, зачеты, экзамены, производственная практика на шахтах Подмосковья и Донбасса — после каждого года обучения, военная кафедра с ангаром и ракетами, а потом диплом и военные сборы — всё это незабываемо! И здесь же большая настоящая Любовь — ставшая потом моей женой и матерью моих сыновей! Только за это я бы мог, мой Политех, поклониться тебе в ноги! А ведь впереди была ещё целая жизнь, двадцать с лишним лет работы в твоих стенах: сначала инженером научно-исследовательского сектора на кафедре «Горные машины», а потом инженером-электронщиком, начальником ЭВМ и заведующим лабораторией вычислительной техники на кафедре «Технология машиностроения» и механико-технологическом факультете. И, не скрою, была мечта «защититься», была в первые годы работы усиленная подготовка к сдаче «кандидатских минимумов». Но сама работа электронщиком —  столь интересна, вычислительная техника совершенствовалась столь стремительно, что это захватывало дух! А я всегда, как человек ответственный, старался сам лично всё знать, и поэтому довольно часто ездил на курсы по изучению новых ЭВМ: «Наири-2», «Наири-К», «Проминь», «Мир-2», «СМ-1634» и «СМ-1420». Все мои удостоверения по освоению новой техники в основном только с отличными оценками! А главная (для меня) и любимая ЭВМ «Наири-2», — которую я изучал в Ереване на заводе «Электрон» у лучшего электронщика завода, начальника отдела наладки Владека Карапетовича (к сожалению,  фамилию я уже не помню) — и теперь ещё снится мне! В счастливых снах! Наверно, здесь одна из главных разгадок того, что я, долгие годы мечтавший поступить ещё и в Литературный институт, так и не сделал этого…
Однако всегда параллельно с работой электронщика, то надолго исчезая, то вновь возникая, но всё-таки постоянно существуя, жила во мне тяга к искреннему, позволяющему исповедоваться, поэтическому Слову. Она пришла ко мне ещё в раннем детстве, и вот здесь, в Политехе, всё росла и росла, тоже желая совершенствоваться. Может быть, поэтому я всегда, когда это было возможно, участвовал в различных литературных совещаниях и областного, и всесоюзного масштаба. Первые мои книги стихов, вышедшие в Москве и Туле в 1984 году, были, в основном, написаны в стенах Политехнического. И вот сейчас, подводя предварительные итоги своей жизни, я не могу не сказать добрых слов многим людям, встретившимся мне на жизненном пути, и, конечно, прежде всего, людям Политехнического института.  Всех назвать невозможно, но тех, кто оставил след в душе, забыть никак нельзя! Это— Андрей Владимирович Тихомиров и Алексей Михайлович Мартынов, заместители декана нашего факультета АТМ; Евгений Павлович Куприн, преподававший мне (а потом и моей супруге!) математику; Николай Николаевич Шемарин — декан механико-технологического, а потом и гуманитарного факультетов; незабвенный Иосиф Абрамович Коганов, зав. кафедрой «Технология машиностроения», выдающийся учёный и Учитель, чьи ученики сейчас — золотой фонд университета, а, может быть, всей страны и даже СНГ; его рано ушедшая супруга, одна из ведущих учёных и преподавателей кафедры «Инструменты» Ася Иосифовна Гейликман, с которой мы порой беседовали на литературные темы (у нас был общий любимый поэт Вадим Шефнер). И, конечно, прежде всего это мой лучший друг Женя Савельев — доцент кафедры «Технология машиностроения» Евгений Викторович Савельев, с которым я познакомился и подружился на втором курсе института, и вместе с которым столько пройдено и пережито, а также отец его Виктор Дмитриевич, почти всю свою жизнь проработавший в нашем институте, и его мать Елизавета Ароновна, которых я звал попросту — дядя Витя и тётя Лиза…
Да простят меня те, кого я не упомянул здесь! Говорю вам всем, дорогие мои, с кем свёл меня Политехнический, и руководителям, и сотрудникам, и студентам, — что сегодня, с высоты своего возраста, жизненного и творческого опыта я смотрю на вас только влюблёнными, полными слёз и ностальгии, восхищёнными глазами! Всех вас люблю, почитаю и благодарю за науку! Не зря, видимо, долгие годы на главном корпусе нашего института висит плакат «Слава науке!». Слава вам, нашему университету, нашему городу и нашей России!
Валерий Савостьянов,
инженер, поэт, член Союза писателей России.

 

На главную