От разрушения «старого» мира к гармоничному космосу

И.И. Левитан. "Поздняя осень. Усадьба"

И.И. Левитан. "Дубовая роща. Осень"

И.И. Левитан. "Осенний пейзаж"

И.И. Левитан. "Осень"

И.И. Левитан. "Осинник"

Н.К. Рерих "Книга мудрости" (1928-1930)

Образы поэзии С.А. Есенина 1919 – 1925 гг. изменяются от ухода «старого мира» до воссоздания гармоничного космоса.

В 20–е годы поэтический мир Есенина становится проще, реалистичнее, можно сказать «выкристаллизовывается», теперь земля со всеми радостями и горестями для лирического героя – источник откровения, благодати, он постигает и принимает ее. Небесный Иерусалим в стихах этих лет – «страна, где тишь и благодать», «небо», «тишь и грусть». Таким образом, земля становится здесь идеалом жизни для лирического героя, он больше не тянется к небу, он принимает бренный мир, поэтому и описание мира горнего предельно скупо и строится на противопоставлении.

В лирике Есенина начала 20-х гг. изменяется время. Разрушаются, уходят символы, детали, характеризующие деревенский мир, сжимается пространство «живого» мира – у Есенина больше нет огромных пейзажных картин. Он оставляет все прежние мифотворческие идеи, отрицает возможность словесной теургии – то есть все основные положения библейских поэм. Поэт уже очень редко создает образ Небесного Града, упоминает его знаки и приметы. Он поглощен процессами, происходящими на земле. Уходящий деревенский мир обретает для него черты Земли обетованной.

В произведении «Я последний поэт деревни» (I; 136–137) (слушать аудио) символом времени становятся «деревянные часы луны». Над поэтом и деревенским миром обретает власть линейное время: «За прощальной стою обедней / Кадящих листвой берез»; «Догорит золотистым пламенем / Из телесного воска свеча, / И луны часы деревянные / Прохрипят мой двенадцатый час».

Есенин здесь не создает масштабные картины, а присматривается к уходящим деталям, дорогим его сердцу. Фокус изображения стягивается до «дощатого моста», свечи, «тропы голубого поля» – сжимается пространство, ускоряется и время – герой предчувствует скорый уход старого мира: «Только будут колосья-кони / О хозяине старом тужить. / Будет ветер сосать их ржанье, / Панихидный справляя пляс / Скоро, скоро часы деревянные / Прохрипят мой двенадцатый час!»

Природные циклы, связанные также и с образом лирического героя, завершаются («Облетает моя голова, / Куст волос золотистый вянет»; «По-осеннему сыплет ветр, / По-осеннему шепчут листья» (I, 150)), но весеннего возрождения природы, воскрешения старого мира не произойдет: «Новый с поля придет поэт, / В новом лес огласится свисте». Аудиальный образ «железного» мира негармоничен, природные же, мягкие звуки исчезают, точно растворяются в пространстве нового мира: «Полевое, степное “ку-гу”» (I; 150). Из природы уходят символы Небесного Града, люди перестают чувствовать связь горнего и дольнего. Поэт деревни вырван из процесса обмена опытом с молодым поколением, его голос не слышен в «железном мире»: «Без меня будут юноши петь, / Не меня будут старцы слушать. // Новый с поля придет поэт…» (I; 150). С окончанием его жизни «завершится» и время его произведений.

Старый мир, прежние герои уходят в Небесный Иерусалим: «И пускай я на рыхлую выбель / Упаду и зароюсь в снегу… / Все же песню отмщенья за гибель / Пропоют мне на том берегу…» (I; 157). В середине стихотворения ускоряется ритм, сжимается пространство – старый мир, символом которого является волк, вступает в последнюю схватку с наступающим новым миром: «Зверь припал… и из пасмурных недр / Кто-то спустит сейчас курки…», но таким образом и сокращается время жизни волка – природного, живого мира.

Уходят, исчезают, незаметно старея, и образы любимого героем мира, которые соединяли в себе все основные черты «голубой Руси»: «Низкий дом без меня ссутулится, / Старый пес мой давно издох» (I; 167–168).

Есенин больше не тянется к небу, не старается постигнуть его тайные знаки. Земля обретает черты страны обетованной, самые неприглядные картины становятся милы его душе, ибо они связаны с образом Родины: «И знакомые взору просторы / Уж не так под луной хороши. / Буераки… пеньки… косогоры / Обпечалили русскую ширь» (I; 183); «Это все, что зовем мы родиной, Это все, отчего на ней / Пью и плачут в одно с непогодиной, / Дожидаясь улыбчивых дней» (I; 184).

В этот период изменяются приемы цветописи поэта. После ярких, слепящих аккордов библейских поэм в стихах Есенина начинают бороться два тона – светлые природные краски и темные «железного гостя». Иконописные тона, характеризующие природу, живой деревенский мир, забиваются, уменьшается количество света, в ранней лирике заливавшего поля Руси. Переосмысливаются многие образы, вместо иконных появляются урбанистические символы.

Для этого периода творчества Есенина характерна поэтика цветовых контрастов. Поэт рисует две сферы бытия, жизни – старую Русь, деревянную страну, связанную в его представлении с образами Небесного Града, и новый железный мир, наступающий на нее.

Тема умирания деревенского мира в таких стихах дается яркой, бушующей и бунтующей цветописью. Например, первые строфы произведения «Хулиган»(I; 153–154) проникнуты иконными, природными тонами: «Я люблю, когда синие чащи, / Как с тяжелой походкой волы, / Животами, листвой хрипящими, / По коленкам марают стволы»; «Вот оно, мое стадо рыжее!». Есенин вновь создает свое иконное трехцветие (синий, охряной и белый): «Взбрезжи, полночь, луны кувшин / Зачерпнуть молока берез!». Последний образ показывает связь, взаимодействие небесного и земного миров, льющийся поток «воды живой». Опять появляется мотив увядания головы героя: «Ах, увял головы моей куст, / Засосал меня песенный плен».

Во второй половине стихотворения природная цветовая гамма сменяется темными тонами. Пока они даются лишь отдельными мазками, но мотив приближения к старому духовному миру чего-то непонятного и враждебного ясно чувствуется: «Бродит черная жуть по холмам, / Злобу вора струит наш сад».

«Железный гость» все ближе, и уже стихотворение «Мир таинственный, мир мой древний…» (I; 157–158) наполнено темными, мрачными тонами, и это не случайно, ведь черный цвет в иконописи обозначает «пустоту, отсутствие благодати, а иногда грех и преступление»: «Вот сдавили за шею деревню / Каменные руки шоссе»; «Стынет поле в тоске волоокой, / Телеграфными столбами давясь»; «Жилист мускул у дьявольской выи / И легка ей чугунная гать»; «Как и ты, я, отвсюду гонимый, / Средь железных врагов прохожу» – в произведении уже нет места живому миру. Природная цветопись (белый цвет) возникает только несколько раз, образуя кольцевую композицию стихотворения: «Так испуганно в снежную выбель / Заметалась звенящая жуть…» – «И пускай я на рыхлую выбель / Упаду и зароюсь в снегу…». Противоречие разрешает образ загнанного облавой волка, но все равно борющегося за свой последний вздох: «Но отпробует вражеской крови / Мой последний, смертельный прыжок». Старый мир, старые, природные герои, по мысли Есенина, уходят в Небесный Иерусалим: «И пускай я на рыхлую выбель / Упаду и зароюсь в снегу… / Все же песню отмщенья за гибель / Пропоют мне на том берегу…». – Сочетание белого и красного цветов, появляющееся в последних строках стиха, символизируют жертвенность, чистоту. Конфликт белого и черного, железного миров разрешается образом алой крови волка – принесением в жертву старого мира.

***

Но чуть позже у Есенина появляются стихи, в которых герой принимает и свой уход, и умирание старого мира. Эта гармония возвращает и категорию вечного времени в лирику поэта, хотя жизнь человека конечна, но она включена в бытие всего космоса, природы. Вновь появляются огромные просторы, в текст стихов поэта входят умиротворенные пейзажи, проникнутые иконной цветописью. Только теперь герой, увидев землю, не стремится к Небесному Граду, а счастлив своим единством с землей.

В стихотворении «Не жалею, не зову, не плачу…» (I; 163) возникают светлые пейзажи, полные воздуха: «И страна березового ситца / Не заманит шляться босиком»; «Тихо льется с кленов листьев медь…». Лирический герой смиряется с властью времени: «Все пройдет, как с белых яблонь дым»; «Ты теперь не так уж будешь биться, / Сердце, тронутое холодком»; «Будь же ты вовек благословенно, / Что пришло процвесть и умереть». Он принимает и благословляет жизнь, мировые устои. Свой уход из мира он также принимает как должное: «Вот так же отцветем и мы / И отшумим, как гости сада… / Коль нет цветов среди зимы, / Так и грустить о них не надо» (I; 195).

Примирение лирического героя с самим собой происходит и в стихотворении «Я обманывать себя не стану…» (I; 165). Он чувствует единение с миром, причем с животным «царством». Здесь происходит противопоставление человеческого и звериного миров, как земного и небесного: «Я всего лишь уличный повеса, / Улыбающийся встречным лицам»; «В переулках каждая собака / Знает мою легкую походку»; «Каждая задрипанная лошадь / Головой кивает мне навстречу». Происходит переоценка ценностей, появляется яркая цветопись: «В нем удобней, грусть свою уменьшив, / Золото овса давать кобыле»; «Средь людей я дружбы не имею. / Я иному покорился царству». И в отношении к животным целительными являются стихи поэта: «Для зверей приятель я хороший, / Каждый стих мой душу зверя лечит». Это принятие и примирение помогают душе лирического героя успокоиться, найти душевную основу: «И теперь уж я болеть не стану. / Прояснилась омуть в сердце мглистом».

Лирический герой тоскует о детстве, о тех духовных основах, когда он жил в гармоничном, природном мире, видел свет и благодать в основах семьи, дома: «Вспомнил я деревенское детство, / Вспомнил я деревенскую синь»; «Вижу сад в голубых накрапах, / Тихо август прилег ко плетню. / Держат липы в зеленых лапах / Птичий гомон и щебетню» (I; 175)). Пространство избы концентрирует в себе пространство всего мира, поэтому и крестьянский дом характеризует категория вечного времени, он объединяет в себе Вселенную, служит средоточием вечной мудрости: «Я любил этот дом деревянный, / В бревнах теплилась грозная морщь…».

Цветопись в стихах мироприятия, мироблагословения намного скупее, чем в ранней лирике поэта и в библейском эпосе. Ясные природные тона несколько приглушены, несут иконную символику.

В стихотворении «Не жалею, не зову, не плачу…» (I; 163–164) Есенин сочетает только ясные цвета, тонкие, легкие оттенки – иконное трехцветие – белый, розовый, золотой. Причем здесь очень много аккордов белого цвета-света, благословляющего землю. Мир предстает точно в светлом тумане-цветении. В то же время герой поэтизирует свой уход, его жизнь уже не связана с природными циклами: «Не жалею, не зову, не плачу, / Все пройдет, как с белых яблонь дым. / Увяданья золотом охваченный, / Я не буду больше молодым»; «И страна березового ситца / Не заманит шляться босиком». Розовый цвет появляется в стихотворении вместе с образом коня (характерно, что в библейские поэмы вошел образ красного коня, здесь же цвет смягчается до розового, символизирующего в иконописи детство, уходят яркие контрасты, лирический герой будто возвращается в счастливое прошлое): «Жизнь моя! Иль ты приснилась мне? / Словно я весенней гулкой ранью / Проскакал на розовом коне».

В стихотворении «Отговорила роща золотая…» (I; 209–210) вновь появляются яркие тона. Возвращается сияющая трехцветка, но она составлена из осенних, уходящих красок; это и яркая, осенняя цветопись: «Не обгорят рябиновые кисти, / От желтизны не пропадет трава» (киноварный). «Отговорила роща золотая / Березовым, веселым языком» (золотой). «Не жаль души сиреневую цветь» (оттенки синего).

В лирике начала 20-х годов в стихи Есенина входит категория линейного времени, обозначающая уход старого деревенского мира, пространство предельно сужается, концентрируясь на отдельных деталях-символах. Связь неба и земли рушится – ведь исчезает, угасает природный, благословенный мир. Чуть позже эта тема перерождается в другую, звучащую не столь остро для поэта – возникает мотив примирения с жизнью, конечным земным бытием, принятия законов материального мира. Прочерчивается путь к Небесному Граду – герой, постигнувший несовершенство мира, научившийся видеть в нем благодать, со смиренным сердцем принимает конечность всего, открыт горней жизни.Цветопись поздней лирики Есенина меняется от контрастной, проявившейся в образах и картинах «деревенского Апокалипсиса», где традиционные тона исчезают, «забиваются», до возвращения природных и иконно символичных тонов, но несколько приглушенных, довольно редких в лирике мироблаголовения и мироприятия.