Н.К. Рерих

"Ангел последний" (1912)

"В искусстве Николая Константиновича перед войной 1914 г. с особой силой прозвучала тема возмездия, впервые раскрытая в полотне "Ангел Последний" (1912 г.). Над объятой пламенем землей, в багряных облаках апокалипсический ангел, воздающий по заслугам за все содеянное зло, а на далеком горизонте - сверкающие зарницы как бы оповещают о новой жизни на очищенной от скверны планете".

В.П. Князева "Н.К Рерих" (Монография)

Н.К. Рерих "Небесный бой" (1912)

Н.К. Рерих

"И открываем врата (И Мы открываем врата)"

"Сущие храмы создать надо на счастливой почве. В России, в жизни вашей настойчиво откройте врата ищущим сердцам. Я ведаю, когда надлежит открыть Новые Врата.

Отойдите от жизни мертвой. Любите жизнь, сверкающую душами в оправе сияния Божества. Утвердитесь в росте мощи вашего духа. Умейте помнить всегда о Вратах, явленных Нами".

(Иерархия, 289)

Н.К. Рерих

"София - премудрость Божия" (1932)

Н.К. Рерих

"Русская Пасха (Ранние звоны)" (1924)

Н.К. Рерих "Три радости" (1916)

К.С. Петров-Водкин

"Купание красного коня" (1912)

К.С. Петров-Водкин

Полдень (1917)

Фрагмент рукописи поэмы С.А. Есенина

"Сельский часослов" (1918 г.)

Автограф стихотоврения

"Душа грустит о небесах"

Автограф стихотворения С. А. Есенина

«Ветры, ветры, о снежные ветры...»

Время в библейском эпосе Есенина – символическое, поворотное. Это ключевой этап, когда переосмысливаются все незыблемые, вечные законы, устои. Фигура героя произведений гиперболизируется и мифологизируется, он сам становится символом этого важного, ключевого времени: «Я сегодня рукой упругою / Готов повернуть весь мир… / Грозовой расплескались вьюгою / От плечей моих восемь крыл» (II; 62) («Инония»). Герой предстает в образе пророка, демиурга, творящего новую Вселенную; соединяет в себе земные и небесные черты, стремится к воплощению рая, Небесного Града на земле.
Для поэм 1917–1919 гг. характерно соединение времен, их полифоническая перекличка. Время в сонме вершащихся событий больше не властно над человеком. События древней истории происходят в настоящем. Такая синхронизация показывает, что герои революционных лет несут в себе частицу вечности, их дела встанут в один ряд с деяниями ветхозаветных
пророков: «На реках вавилонских мы плакали, / И кровавый мочил нас дождь» («Инония») (II; 63); «Грозно гремит гром, / Чудится плеск крыл. / Новый Содом / Сжигает Егудиил. // Но твердо, не глядя назад, / По ниве вод / Новый из красных врат / Выходит Лот» («Преображение») (II; 53). Современные события приобретают мифологические черты. Настоящее время растягивается до размеров бесконечности, сочетает в себе различные темпоральные характеристики. Это говорит о глубинной традиции, подоплеке подобных изменений в обществе и государстве.

Богатейшие аллюзии текста также расширяют временную характеристику поэм, создают полифонию времен. Все аллюзии даются предельно кратко, только обозначая сюжет, намекая на него. Образы евангельских событий даются лишь отдельными экспрессивными мазками, передающими важнейшие вехи пути Христа («Из прозревшей Руссии / Он несет свой крест» (II; 46); «Под снежною ивой / Упал твой Христос! // Опять Его вои / Стегают плетьми / И бьют головою / О выступы тьмы…» (II; 47)). Некоторые аллюзии к текстам Нового Завета раскрываются «драматургически», с помощью реплик. Например, в «Пришествии»: «Я видел: с Ним он / Нам сеял мрак!» / «Нет, я не Симон… / Простой рыбак» (II; 48). Такой прием создает у читателя чувство сопричастности вершающимся событиям, усиливает трагизм ситуации. Данные аллюзии опираются на образ литургического, экзистенциального времени: «<…> каждое мгновение может изнутри открываться в другое измерение, что дает нам возможность переживать вечное как присутствующее в данном мгновении или как “вечное настоящее”. <…> Вечность существует ни до, ни после времени, она является тем измерением, в котором может открыться время» . Земля в эпохальный час, по мысли Есенина, начинает существовать по законам иного – экзистенциального, небесного, горнего времени.
Особенно важной, значимой в библейских поэмах выступает тема Второго пришествия, тема «Русского Христа», что делает революционные события знаковыми, глубоко символичными: «Снова пришествию Его / Поднят крест. / Снова раздирается небо» (II; 48) («Пришествие»). Переосмысливается и повторяется евангельская история: «В мужичьих яслях / Родилось пламя / К миру всего мира!» (II; 26) («Певущий зов»).

Именно в образе Христа время «обретает свою ось» , он «не уничтожает время, а исполняет его, наделяя его новой ценностью, искупая его» (курсив П.Н. Евдокимова). В таинстве Рождества разрушается антиномия земли и неба: «Небо и земля днесь совокуп´ишася, рождшуся Христ´у: днесь Бог на землю при´иде, и человек на небеса вз´ыде». Евдокимов пишет: «Бог стал человеком, дабы восстановить первоначальный образ и потрясающее достоинство чада Божия. “Теперь все новое” (2 Кор. 5, 17). Это вос-создание, возобновление того, чему начало было положено в раю <…>» . Землей, принявшей Христа становится Русь, ее судьба тесно сопряжена с евангельской историей («Из прозревшей Руссии / Он несет свой крест. // Но пред тайной острова / Безначальных слов / Нет за ним апостолов, / Нет учеников» «Пришествие»; в «Сельском часослове» – «Снеги, белые снеги – / Покров моей родины – / Рвут на части. / На кресте висит / Ее тело, / Голени дорог и холмов / Перебиты»). События Нового Завета, а также Второго Пришествия происходят в одно и то же время и в одном пространстве.

Земля и небо находятся в постоянном взаимодействии. Дольний мир благословляется небом: «Но введи в свой рай / Дождевыми стрелами / Мой пронзенный край» (II; 46), «Малиновкой журчащею / Слетит в кусты звезда» (II; 54); «С небес через красные сети / Дождит молоко» (II; 55); «Листьями звезды льются / В реки на наших полях. / Да здравствует революция / На земле и на небесах» (II; 69) («Небесный барабанщик»).

Образ родины мифологизируется Есениным, она обретает черты Земли обетованной: «О Русь, Приснодева, / Поправшая смерть! / Из звездного чрева / Сошла ты на твердь» (II; 47). Земля «тянется» к небу: «То душ преображенных / Несчислимая рать, / С озер поднявшись сонных, / Летит в небесный сад» (II; 57) («Иорданская голубица») и в ответ на ее устремление к ней спускается «голубица» («Вот она, вот голубица, / Севшая ветру на длань» (II; 58)). Герой возвещает: «Все мы, все когда-нибудь / В тех благих селеньях будем, / Где протоптан Млечный Путь» (II; 59) («Иорданская голубица»); «Взвихренной конницей рвется / К новому берегу мир» (II; 69) («Небесный барабанщик»).

В «Инонии» появляется образ «лестницы» (библейский архетип), связывающей небо и землю: «И над миром с незримой лестницы, / Оглашая поля и луг, / Проклевавшись из сердца месяца, / Кукарекнув, взлетит петух» (II; 67). Небесный мир уподобляется земному, его явления объясняются с помощью материальных образов: «О том, как Богородица, / Накинув синий плат, / У облачной околицы / Скликает в рай телят» (II; 53) («Преображение»); «Вижу нивы твои и хаты, / На крылечке старушку мать; / Пальцами луч заката / Старается она поймать» (II; 67) («Инония»).

Образ титанической силы, с помощью которой вершится обновление мира, возникает из-за того, что все колоссальные изменения происходят в короткий промежуток времени (оно будто сжимается): «Сойди, явись нам, красный конь! / Впрягись в земли оглобли. / Нам горьким стало молоко / Под этой ветхой кровлей. // <…> Хвостом земле ты прицепись, / С зари отчалься гривой. / За эти тучи, эту высь / Скачи к стране счастливой. // И пусть они, те, кто во мгле / Нас пьют лампадой в небе, / Увидят со своих полей, / Что мы к ним в гости едем» («Пантократор») (II; 75–76)).
Лирический герой Есенина обозначает путь к «чаемой земле», Небесному Граду. Его фигура гиперболизируется, соединяя небо и землю: «Несу, как сноп овсяный, / Я солнце на руках» (II; 41) («Октоих»); «За тучи тянется моя рука, / Бурею шумит песнь» (II; 52) («Преображение»); «Снова до отчего рая / Руки мои поднялись» (II; 58) («Иорданская голубица»). Он постоянно подчеркивает, что «новый берег недалек», тем самым сближая земную и небесную сферы, вводя временное понятие (физическую характеристику) расстояния между ними: «С земли на незримую сушу / Отчалить и мне суждено. / Я сам положу мою душу / На это горящее дно» (II; 75) («Пантократор»). Логичной и характерной в этой связи выступает идея о переселении человека на небо в земном облике: «И пусть они, те, кто во мгле / Нас пьют лампадой в небе, / Увидят со своих полей, / Что мы к ним в гости едем» (II; 76) («Пантократор»).

Земля и небо предстают в библейских поэмах во всем многообразии цветовых и световых характеристик. Причем многие из них выступают не только как цвета материального мира, но и как знаки духовных символов: «в этом отнесении всех красок, составляющих красу творения, к потустороннему смыслу вечного Слова заключается источник всей лирики нашей иконописи и всей ее драмы». Это колористическое решение иконы: «Сияющие, ликующие цвета никогда не подменяются у них тусклыми и мрачными оттенками» . Похожее явление мы видим и у Есенина. В поэме «Отчарь»: «Не сорвется с неба / Звездная дуга! // Не обронит вечер / Красного ведра» (II; 35–36); «Под облачным древом / Верхом на луне» (II; 36); «Октоих»: «Несу, как сноп овсяный, / Я солнце на руках» (II; 41); «Преображение»: «По ниве вод / Новый из красных врат / Выходит Лот» (II; 53); «Неводом зари зачерпнувшие небо» (II; 54); «С небес через красные сети / Дождит молоко» (II; 55).

Цвета, выбираемые поэтом, яркие, не знающие оттенков и полутонов. Они очень пластичны, точно перетекают друг в друга, преображаясь. Это «переструение» основано на семантике данных цветов, на том символическом смысле, которые они должны передать.

Цветопись поэм помогает раскрытию их философско-эзотерического наполнения, красочные предпочтения соответствуют традиции (ветхо- или новозаветной, иконописной или богослужебной, живописной), которой следует Есенин в поэме. Например, в «Пришествии», повествующем о новом рождении Мессии, присутствует большое количество темных цветов и освещает их звездный свет, символизирующий тайну и нездешнюю, неземную мудрость, напоминающий о ведшей волхвов Вифлеемской звезде, таинстве рождения Мессии.

Цветопись библейских поэм солнечная. Есенин создает мир, наполненный светом. И дневные, и ночные пейзажи сияют. Это возвращает нас к образу вечного Фаворского света, благословляющего небо и землю: «Тебе, твоим туманам / И овцам на полях, / Несу, как сноп овсяный, / Я солнце на руках» (II; 41) («Октоих»); «И в тощий колос хлеба / Вдыхаем звездный злак» (II; 42) («Октоих»). «Там за млечными холмами, / Средь небесных тополей, / Опрокинулся над нами / Среброструйный Водолей» (II; 74) («Пантократор»). Е.Н. Трубецкой в своей работе «Два мира в русской иконописи» так писал об этом цвете-свете: «…это потусторонний, звучащий свет солнечной мистики, преобразившейся в мистику светоносного слова» . Этот цвет обозначает ту «несравненную радость, которую она <икона> возвещает миру» . Золотой цвет — это цвет благодати, и поэтому закономерно, что в желтом облачении священнослужители отправляют службы в дни праздников Иисуса Христа. Символическое значение самого солнца в Библии разнообразно, оно истолковывается как «истинное солнце, <…> есть Вечное Слово, Господь, Христос. Лице Его сияет как солнце в силе Своей (Апок. I, 16). Он есть Солнце правды (Мал. IV, 2), истинный свет (Iоанн, I, 9), пришедший в мир, чтобы отделить свет от тьмы…»

Герои библейских поэм синкретичны – их образы восходят к фольклорным преданиям, иконописным канонам, библейской истории, работам художников начала XX века. Каждый персонаж глубоко символичен, связан с несколькими традициями, что расширяет семантический пласт поэм, делает их новой значимой мифологией. Все герои являются проводниками Небесного Града.

Ветхозаветные персонажи (Авраам, Лот, Егудиил) и новозаветные (Петр, Иуда, апостол Андрей) соседствуют, встречаются в пространстве поэм, подчеркивая значимость и важность совершающихся событий. Это традиционный иконописный прием – когда, например, в иконах Рождества Христова используются образы и знаки, символизирующие Его последующий крестный путь и Воскресение. Таким образом, вся история воспринимается не как последовательность линейных событий, а как единый вечный, повторяющийся процесс, и Есенин здесь аллюзивно обращается к этой традиции, возводя свою мифологию к христианским архетипам.

Есенин вводит в свои поэмы любимых на Руси библейских персонажей – пророков, святых, апостолов. Это и праведник Лот, и иконописец Олипий, и создатель христианской топографии Козьма Индикоплов, апостол Петр. Причем все они вновь появляются и сходятся на просторах Руси – «начертательницы Третьего Завета». А сам образ страны поднимается до философского обобщения, символа, предвещающего образы лирики поэта 20-х гг., – «Отчалившая Русь».

Похожий, глубоко символический, абстрактный образ знаменует и новое пересотворение мира – Бог, который «вспух коровой», возводящий нас к мифологическим символам. В статье «Ключи Марии» Есенин называл подобные образы ангелическими или изобретательными – «вополощениями движения или явления, так же как и предмета, в плоть слова. <…> На образе эмоционального ангелизма держатся имена незримого и имматериального, когда они, только еще предчувствуемые, облекаются уже в одежду имени» (V; 218–219).

Все персонажи библейских поэм несут в себе черты, приметы Небесного Града, соединяют «земные» и «небесные» характеристики, постоянно обращаются к образам горнего мира. Определяющими в библейских поэмах являются мотивы нисхождения божественных персонажей и их движения на небо, а также путь к Небесному Граду смертных людей. Герои, связывающие миры, пребывают в постоянной динамике: «Зреет час преображенья, / Он сойдет, наш светлый гость, / Из распятого терпенья / Вынуть выржавленный гвоздь» (II; 55); «А когда над Волгой месяц / Склонит лик испить воды, – / Он, в ладью златую свесясь, / Уплывет в свои сады» (II; 56) («Преображение»). Такие мотивы вызваны образом нового творения мира, которое изменяет прежние небо и землю, пространственные и временные законы, а также связано с православным восприятием образа Христа, ведь Рождество Его, явление в мир символизирует примирение, соединение горнего и дольнего. Так, в стихире на литии в праздник Рождества поется: «Небо и земля днесь совокупишася, рождшуся Христу: днесь Бог на землю прииде, и человек на небеса взыде» .

Важными героями есенинских поэм становятся Отчарь, пророк Есенин Сергей. Их облик предельно символичен и гиперболичзирован. Они соответствуют новому колоссальному миру. Образ гиганта глубоко архетипичен, в своей основе он имеет как фольклорные, так и библейские мотивы. Евдокимов пишет: «Раввинистические тексты приписывают Адаму гигантский рост, а в апокрифах и в Пастыре Ерма говорится о Христе как о гиганте, глава Которого возвышается превыше небес . <...> Христос есть божественный архетип указанных образов; Он есть древо жизни и космический центр» . Также колоссальные образы связаны и с пространственными законами иконы. Евдокимов продолжает: «Здесь все свободно от пространственных уз; положение лиц и их размеры зависят от внутренней ценности и придаваемого им значения» .

Таким образом, Есенин показывает связь своих героев и персонажей Библии, вписывает их, «встраивает» в христианскую историю.

В период русских революций Небесный Град в творчестве Есенина предстает воплощенным на земле. Это проявляется в организации стиха, реализующей иконописные приемы и повторяющей особенности построения образа Небесного Иерусалима, данные в «Откровении» Иоанна Богослова; полифонии времен, безграничности пространства и власти героев над ним.